Неточные совпадения
В дальнейшем, однако, Фихте значительно изменил свою
точку зрения.
В «Наставлении к блаженной жизни» религиозная
точка зрения противопоставляется им моральной как мистическая — дуалистической (см.: Гайденко П. П. Философия Фихте и современность. М., 1979.
1. С. 371–409.] (хотя общая его
точка зрения радикального имманентизма, конечно, не благоприятствовала пониманию центрального значения молитвы
в религии).
В религиозной жизни нет застоя и неподвижности, как нет и неотъемлемых достижений и мертвых
точек, здесь все и всегда
в движении, вверх или вниз, вперед или назад, а потому мертвому успокоенному догматизму здесь не может быть места.
Сходную
точку зрения развивает
в своих ранних гносеологических работах кн. С. Н. Трубецкой (особенно
в «Основаниях идеализма»).
Но
в то же время процесс этого феноменологического очищения и панлогического восхождения отличается непрерывностью и связностью на всех ступенях, он может быть проходим во всех направлениях, подобно тому как из любой
точки круга мы можем пройти всю окружность и возвратиться к исходной
точке или же из центра провести радиус ко всем
точкам окружности.
Для того, кто уяснит себе эту действительную
точку зрения оккультизма, отпадает также и возражение, будто чрез то, что положение вещей
в известном смысле предопределимо, становится невозможной какая-либо свобода человека.
Мы не притязаем иметь Бога
в чувстве иначе, чем через впечатления, возбужденные
в нас миром, и только
в этой форме я мог говорить о Нем… тот, кто это отрицает, с
точки зрения своего чувства и переживания будет безбожником» (102, ср. далее 103).
Аргументацию Гегеля воспроизводит, а
в некоторых отношениях и углубляет E. v. Hartmann
в «Die Religion des Geistes» с
точки зрения своего метафизического учения.
Потому, между прочим, религиозный «закон» шире нравственности, включая
в себя требования обрядовые и вообще культовые, которые с
точки зрения нравственности совершенно не нужны и представителями этической религии отвергаются как идолопоклонство и суеверие (Afterdienst и Abgötterei у Канта).
Слабая сторона гегельянства с этой
точки зрения сводится к тому, что
в мифообразовании у него вся энергия принадлежит человеку — мифотворцу.
Однако эта противоречивость становится совершенно естественной, если понять кантовское учение
в его надлежащем смысле — не как философему, но как миф или религиозное постижение, ибо
в противоречивом с
точки зрения спекулятивной философии определении трансцендентно-имманентного, Ding an sich, именно и выражается самое существо религиозного переживания.
Так, символ
в рационалистическом применении берется как условный знак, аббревиатура понятия, иногда целой совокупности понятий, конструктивная схема, логический чертеж; он есть условность условностей и
в этом смысле нечто не сущее; он прагматичен
в своем возникновении и призрачен вне своего прагматизма; он возникает по определенному поводу, цепляется за вещи лишь
в предуказанных
точках, его реализм частичен, акцидентален.
И поскольку таинству присуща эта черта, очевидно,
в общем процессе мифотворчества оно составляет самую интенсивную
точку.
Опытное происхождение догмата, своего рода религиозный эмпиризм, делая догмат неуязвимым для критики рассудочного познания,
в то же время ведет к тому, что его выражение
в понятиях порождает противоречия и нелепицы с
точки зрения рассудочного мышления.
Противоположная
точка зрения, отрицающая догматику под предлогом личного религиозного опыта, отвергает
в корне соборность ради религиозного индивидуализма, анархизма, импрессионизма.
И логическое место Божества
в системе определяется общим характером данного философского учения: сравните с этой
точки зрения хотя бы систему Аристотеля с его учением о божественной первопричине — перводвигателе, с не менее религиозной по общему своему устремлению системой Спинозы, или сравните Канта, Шеллинга, Фихте, Гегеля
в их учениях о Боге.
(Очевидна вся недостаточность этого аргумента, который скорее может быть приведен
в защиту идеи откровения, нежели для подтверждения общей
точки зрения Гегеля: для него Бог дан
в мышлении, есть мышление, а при этом, строго говоря, некому и нечему открываться, и если сам Гегель и говорит об откровенной религии, то делает это по своей обычной манере пользоваться эмпирическими данными для нанизывания их на пан-логическую схему).
Наука изучает религию неверующим глазом, извне,
в этом и ее преимущество (с
точки зрения целей научного познания), ее непредвзятость (Voraussetzungslosigkeit), но и ее ограниченность.
Диалектическое противоречие
в смысле Гегеля проистекает из общего свойства дискурсивного мышления, которое, находясь
в дискурсии [Дискурсия (от лат. discursus — довод, аргумент) — рассудочное (или логическое) мышление, мышление с помощью понятий.],
в непрерывном движении, все время меняет положение и переходит от одной
точки пути к другой; вместе с тем оно, хотя на мгновение, становится твердой ногой
в каждой из таких
точек и тем самым свой бег разлагает на отдельные миги, на моменты неподвижности (Зенон!)
Разумеется, при всякой такой задержке
в дискурсивном беге обнаруживается вся произвольность каждой остановки, а вместе и необходимость «снятия» ее или дальнейшего движения к новой
точке, опять для нового «снятия».
Однако, независимо от номиналистических преувеличений
в гносеологии, основная
точка зрения относительно недоступности Божества рациональному познанию и у св.
Как бесконечность, рассматриваемая как таковая, Бог не есть ни единое, ни множественное, с
точки зрения отрицательной теологии мы находим
в Боге не что иное, как бесконечность…
Наиболее полно учение Беме о Божестве
в себе, соответствующее до известной степени
точке зрения отрицательного богословия, изложено
в сочинении De electione (Von der Gnadenwahl,
в собр. соч. изд.
Сказанное не мешает нам резко отрицательно относиться к тому, что можно назвать положительным богословием у Канта, или его «моральной теологии», где он, изменяя собственной высшей
точке зрения, возвращается к рационализму и строит безвкуснейшую (
в религиозном смысле) «религию
в пределах только разума».
В этом отношении Эриугена есть самый решительный спиритуалист, и, с его
точки зрения, правильнее было бы говорить не о воскресении тела, а о воскресении от тела.
Настоящее, которое всегда поглощается прошлым и устремляется
в будущее, есть как бы не имеющая измерения
точка, движущаяся
в океане меоналыюго бытия: полубытия прошедшего и будущего, — уже-не-бытия и еще-не бытия.
Эта свобода должна мыслиться со всею реальностью, как и время: если во времени каждый его момент есть окно
в вечность, как бы ее
точка, то и
в становлении чрез свободу мы имеем реальное касание вечности, рождение для нее.
Как нельзя помыслить времени вне вечности и
в отрыве от нее, так же нельзя допустить, чтобы хотя
в одной
точке бытия отсутствовал, прекратившись за ненадобностью, божественный творческий акт, ибо это означало бы метафизическое уничтожение бытия, разложение меона
в укон, ввержение твари
в ее изначальное, темное ничтожество.
Не существует преду становленности
в ходе мирового процесса и
в судьбах людей, ибо время реально, и то, что
в нем совершается, творится во времени и
в этой оригинальности своей не может быть заранее предопределено
в какой-либо одной
точке прошлого: все моменты времени онтологически равноценны и равнореальны, хотя этим и не уничтожается их различие, наоборот, даже утверждается.
Хотя с
точки зрения твари различается Бог
в себе и Бог
в творении, однако это различение установляется не Божеским естеством, но тварной ограниченностью: Бог самотожествен и
в премирности Своей как абсолютное Трансцендентное, и
в творческой энергии Своей как Творец и Вседержитель.
С нашей
точки зрения, понятия годятся только для того, чтобы с возможной точностью описать, рассказать содержание той мистической интуиции,
в которой непосредственно открывается каждому,
в меру его духа, софийность мира [Аргументами трансцендентально-спекулятивными нельзя снять интуитивно данную проблему софийности мира и разъяснить ее
в духе гносеологического формализма (посягательство к чему и делает над платонизмом Марбургская школа).
В греховном состоянии человека личное начало есть непроницаемость,
в силу которой оно совершенно заполняет собой духовное пространство, и из занятой им
точки выталкивается всякая другая личность.
Каждый индивид врастает
в человечество
в определенном «материнском месте», занимая
в нем иерархически определенную
точку, поскольку он есть сын и отец, или мать и дочь, принадлежит к своей эпохе, народу и т. д.
В этом отношении характерна общая антипатия Федорова к чудесному, т. е. истинно теургическому,
в котором он с своей хозяйственной
точки зрения видит прежде всего даровое.
И вот это-то сочетание, встреча и соединение божеского и человечески-космического, и есть таинственная и дивная
точка богочеловечества, реально осуществляемого
в таинстве.
Эта черта искусства связана отнюдь не с религиозным характером его тем, —
в сущности искусство и не имеет тем, а только знает художественные поводы —
точки, на которых загорается луч красоты.
Имеется
в виду «религия Третьего Завета» (или «религия Св. Духа»), которую пропагандировал Д. С. Мережковский, с
точки зрения которого исторически христианство («Откровение Сына») является лишь преходящим ее «фазисом» (см.: Мережковский Д. С. Поли. собр. соч. М., 1914.
Исторически «гуманность» возникает
в процессе секуляризации христианской этики, но, конечно, оторванная от своей основы, она получает характер двусмысленный и даже извращенный, почему и дела ее не могут почитаться безусловным благом (как одно время допускал, по-видимому, Вл. Соловьев [
В очерке «Об упадке средневекового мировоззрения»; напротив,
в «Трех разговорах» он освобождается от этой
точки зрения, ибо героем гуманизма является у него здесь антихрист.]).
И с этой
точки зрения можно сказать, что история удалась, если она подготовила свой закономерный конец и выход за историю: так и «христианская кончина живота» есть
в известном смысле апофеоз жизни и ее оправдание.