Неточные совпадения
Итак, в религиозном переживании дано — и в этом есть самое его существо — непосредственное касание
мирам иным, ощущение
высшей, божественной реальности, дано чувство Бога, притом не вообще, in abstracto, но именно для данного человека; человек в себе и чрез себя обретает новый
мир, пред которым трепещет от страха, радости, любви, стыда, покаяния.
Ибо и это ничто не есть круглый нуль, но является величиной в
высшей степени положительною: именно здесь разумеется то, что существует под покрывалом Майи [В древнеиндийской философии Майа означает иллюзорность бытия; под «покрывалом Майи» скрывается истинная сущность вселенной.], которое только застилает наш взор
миром явлений; это положительное ничто и составляет подлинную, хотя и трансцендентную для нас действительность, по отношению к которой и установляется типически религиозное отношение.
Она есть
высшая и последняя жертва человека Богу — собой, своим разумом, волей, сердцем, всем своим существом, всем
миром, всею очевидностью, и есть подвиг совершенно бескорыстный, все отдающий и ничего не требующий.
Однако в связи с этим проскальзывает и иная мысль, именно: что, переходя из одного низшего
мира в
высший, человек достигает в конце концов
мира божественного.
Места для веры и откровения здесь не остается, н если и можно говорить об откровениях
высших сфер в смысле «посвящения», то и это посвящение, расширяя область опыта, качественно ее не переступает, ибо и иерархии эти принадлежат тоже еще к «
миру», к области имманентного.
Понятно все принципиальное различие таинства от «магизма»: магия есть расширенная, утонченная и углубленная мощь человека над природным
миром помощью
высшего его знания, магия есть то же, что и наука, лишь на иной ступени, с иными методами.
Мир не создается актом творения, он происходит из Единого, как бы изливаясь из божественной полноты подобно свету из солнца; он есть эманация [Эманация (позднелат. emanatio — истечение, исхождение) — термин античной философии, обозначающий исхождение низших областей бытия из
высших.] божества, подчиненная «закону убывающего совершенства» (Целлер).
В системе Плотина посредствующую роль между Единым и
миром играет νους [Нус (греч. — ум, разум) — одна из основных категорий античной философии, разработанная Анаксагором и последующими философами.], образующий второе и не столь уже чистое единство — мышления и бытия, а непосредственным восприемником влияний νους служит Мировая Душа, имеющая
высший и низший аспект, и она изливается уже в не имеющую подлинного бытия, мэоническую (μη δν) и потому злую материю.
Высшая Мудрость заключена в этом черепе и носит имя
высшего Мозга, таинственного
Мира, который дает покой (apaise); никто его не знает, кроме него самого.
Для характеристики учения Эриугены в рассматриваемом отношении в
высшей степени показательным является его понимание творения
мира из ничего.
И тогда неизбежно голосами
мира, идущими из глубины, внушаемо будет иное, противоположное сознание:
мир не сотворен, он в себе самом имеет основу, есть свое собственное создание; нет
высшего бытия, чем мировое, и нет ничего, что было бы выше бытия.
«Мы не можем сказать, что этот
мир создан из чего-либо, возникло лишь вожделение из свободного наслаждения, что безосновность, как
высшее благо, или сущность, как вечная воля, созерцает в наслаждении (Lust), как в зеркале» (IV, 424, § 7).];
мир есть модус абсолютной субстанции, — на разные лады, но в одинаковом смысле отвечают Дж. Бруно, Спиноза, разных оттенков пантеисты и монисты; следовательно, напрашивается неизбежное заключение —
мира нет в его самобытности и относительности, а существует только Абсолютное.
Мир не может вовсе не удаться, иначе говоря, тварный меон не может разложиться обратно в укон, потонуть в беспредельности — άπειρον, небытие не может волнами своими всплеснуть до неба и победить божественную силу, однако в силу свободы своей
мир может задерживаться в состоянии меональности, не достигая
высшей степени бытия.
«Знаменитый символ пещеры у Платона, — пишет А. А. Тахо-Годи в комментарии к этому месту диалога, — дает читателю образное понятие о
мире высших идей и
мире чувственно воспринимаемых вещей, которые суть не что иное, как тени идей, их слабые копии и подобия» (там же.
Правда, эта последняя ступень, установляющая иерархическое соотношение Творца, Софии и
мира, далеко не достаточно проявлена в ранних и средних диалогах Платона, где может скорее получиться такое впечатление, что
мир идей, София, и есть самое
высшее начало
мира, почти сливается с Божеством.
Это начало [Каббала, комментируя тексты: «В начале (берешит) сотворил Бог», замечает: «берешит означает хокма (премудрость, вторая из трех
высших сефир), это значит, что
мир существует чрез
высшую и непроницаемую тайну хокмы», т. е. Софии (Sepher ha Sohar, trad, de Jean de Pauly, l, 3 b).], приемлющее в себя Слово, а в Нем и с Ним дары триипостасного Божества, является вместе с тем основой, в которой зачинается творение, оно и является, по Платону, «вечным образцом» творения.
Совершенно в духе платоновского «Тимея» он постулирует
высшую форму форм как движущую причину
мира, т. е. Бога-Творца.
Софийность
мира имеет для твари различную степень и глубину: в
высшем своем аспекте это — Церковь, Богоматерь, Небесный Иерусалим, Новое Небо и Новая Земля; во внешнем, периферическом действии в космосе она есть универсальная связь
мира, одновременно идеальная и реальная, живое единство идеальности и реальности, мыслимосТи и бытия, которого ищет новейшая спекулятивная философия (Фихте, Шеллинг, Гегель, неокантианство).
«Разум» философии не только не составляет
высшего достижения в области софийного постижения
мира, он есть вообще преходящая ступень.
Он относителен, а не абсолютен, ибо мышление не есть Логос, а только логика, логика же преодолевается на
высших ступенях проникновения в софийность
мира.
Мир имеет
высшую основу в царстве идей, или Софии, в которой согласно существует единое и многое, индивидуальное и общее, одно и все в положительном всеединстве.
Если же это так, то, очевидно, разумные существа низошли из
высшего состояния в низшее, и притом не только души, заслужившие это нисшествие разнообразием своих движений, но и те существа, которые были низведены из
высшего и невидимого состояния в это низшее и видимое для служения всему
миру, хотя и не по своему желанию: суете во твари повинуся не волею, но за повинувшаго ю на уповании (Рим. 8:20).
Суть ли идейные первоначала бытия лишь идеальные схемы, которые по содержанию беднее, суше, однообразнее, нежели они же в «смешении» с материей в реальностях нашего
мира, или же, напротив, им принадлежит реальность in sensu eminentissimo [В самом
высшем смысле (лат.).], реальнейшая реальность, realitas realissima?
Как только человек вступил в творение, все было совершено,
высший и низший
мир, ибо все соединено в человеке.
Предвечного решения Божия, которое осталось тайною даже «начальствам и властям» небесным, не мог разгадать и искуситель, дух зависти, который уже по тому самому лишен был всякой проницательности в любви: судя по самому себе и не допуская ничего иного и
высшего, он мог рассчитывать лишь на то, что Творец, обиженный непослушанием, отвернется от
мира, бросит его, как сломанную игрушку, а тогда-то и воцарится в нем сатана.
Он возлюбил
мир такою любовью, которая не останавливается перед
высшей и последней жертвой — пред крестной смертью Возлюбленного Сына.
Мало того, им же утверждается на
высшей и предельной ступени та основная антиномия, которая лежит вообще в основе религиозного самосознания: неразрывное двуединство трансцендентного и имманентного, премирность Абсолютного и откровение Бога в
мире.
Человеческое вдохновение в
высших своих проявлениях в известном смысле также достигает боговдохновенности, поскольку оно становится причастно божественной Софии, откровения Бога в
мире.
Символическое искусство не разрывает связи двух
миров, как это делает эстетический идеализм, примиряющийся на одной лишь художественной мечтательности, — оно прозревает эту связь, есть мост от низшей реальности к
высшей, ad realiora.
Муки полнейшего разочарования в себе и в своем пути, а в то же время нежелание и неспособность принять это разочарование, и вдобавок еще сознание
высшей своей природы и мучительно завистливое влечение к божественному
миру — терзают душу невыразимыми на человеческом языке страданиями.