Неточные совпадения
Число выражает здесь то, что есть сверхчисло и сверхвеличина,
время — то, что есть сверхвремя,
вечность, и пространство — то, что сверхпространственно, повсюдно.
Рассуждая же в восходящем направлении (ανιόντες), скажем, что она не есть душа, или ум, не имеет ни фантазии, ни представления, ни слова, ни разумения; не высказывается и не мыслится; не есть число, или строй, или величина, или малость, или равенство, или неравенство, или сходство, или несходство; она не стоит и не движется, не покоится и не имеет силы, не есть сила или свет; не живет и не есть жизнь; не сущность, не
вечность и не
время; не может быть доступна мышлению; не ведение, не истина; не царство и не мудрость; не единое, не единство (ένότης), не божество, не благость, не дух, как мы понимаем; не отцовство, не сыновство, вообще ничто из ведомого нам или другим сущего, не есть что-либо из не сущего или сущего, и сущее не знает ее как такового (ουδέ τα οντά γινώσκει αυτόν ή αΰθή εστίν), и она не знает сущего как такового; и она не имеет слова (ουδέ λόγος αυτής εστίν), ни имени, ни знания; ни тьма, ни свет; ни заблуждение, ни истина; вообще не есть ни утверждение (θέσις), ни отрицание (αφαίρεσις); делая относительно нее положительные и отрицательные высказывания (των μετ αύτη'ν θέσεις καί οίραιρε'σεις ποιούντες), мы не полагаем и не отрицаем ее самой; ибо совершенная единая причина выше всякого положения, и начало, превосходящее совершенно отрешенное от всего (абсолютное) и для всего недоступное, остается превыше всякого отрицания» (καί υπέρ πασαν αφαίρεσιν ή υπεροχή των πάντων απλώς οίπολελυμένου και έιε' κείνα των όλων) (de mystica theologia, cap.
«Тот, кто мудро познал, как надо любить (έ ρφν) Бога, который превыше слова и знания и всяческого отношения в каком бы то ни было смысле и свободен от природы (έζηρμένου και φύσεως), кто оставит все чувственное и мыслимое, всякое
время и
вечность (αιώνα) и место, и вполне освободится наконец от всякой действенности (ενεργείας), возбуждаемой чувствами, или словом, или умом, тот достигнет несказанным и непостижимым образом божественной сладости, превосходящей слово и ум; этот путь и слово ведомы только подающему таковую благодать Богу и удостоившимся ее получить от Бога, здесь не привносится ничего природного или книжного, раз уже все, что может быть сказано или познано, совершенно преодолено и покрыто молчанием» [Migne, 91. col. 1153 (Ambiguorum liber), ό δε θεός απλώς και αορίστως υπέρ πάντα τα οντά εστί, τα περιέχοντα τε καί περιεχόμενα… αρά σωφρόνως ό διαγνούς πώς έρ^ν του θεού δει, του υπέρ λόγον καί γνώσιν και πάσης απλώς της οιασδήποτε παντάπασι σχέσεως, έζηρημένου και φύσεως, πάντα τα αίσθητά καί νοητά καί πάντα χρόνον και αιώνα καί τόπον ασχέτως παρελεύσεται καί πάσης τελευταϊον όλης της Kai αϊσθησιν και λόγον καί νουν ενεργείας εαυτόν ύπερφυώς απογυμνώσας ά'ρ'ρήτως τε καί αγνώστως της υπέρ λόγον καί νουν θείας τερπνότητος έπιτεύξεται, καθ' δν οϊδε τρόπον τε καί λόγον ό την τοιαύτην δωρούμενος χάριν θεός καί οίταύτην παρά θεοΰ λαβείν αξιωθέντες, οϋκετ ουδέν φυσικόν ή γραπτόν έαυτφ συνεπικομιζόμενος, πάντων αύτφ των λεχθήναι ή γνωσθήναι δυναμένων παντελώς ύπερβαθέντων καί κατασιγασθέντων.].
Особенно темным является вопрос об отношении
вечности к
времени, к чему постоянно возвращается Беме [«Бог стоит во
времени, а
время в Боге, одно не есть другое, но выходит из единого вечного первоисточника» (IV, 295, 14).
«
Вечность и
время есть одна вещь, но в различных началах.
«Ибо все вещи произошли от вечного духа, как образ вечного; невидимая сущность, которая есть Бог и
вечность, в своем собственном вожделении ввела себя в видимую сущность и открылась чрез (mit)
время таким образом, что она есть во
времени как жизнь, а
время в ней как бы немо».
Но в себе же находит он столь упругое сознание своей абсолютности,
вечности, божественности, такое несомненное чувствование себя в Боге и в себе Бога, которое не может быть залито океаном
времени и угашено в вихрях пространства.
Однако именно то, что может раскрываться во
времени, существует от
вечности, а Шеллинг, вместо этого само
время, т. е. мировой процесс, вводит в недра Божества, Его им определяет.
Самое сознание временности, с его жгучестью и остротой, порождено чувством сверхвременности, не-временности жизни, оно родится лишь при взгляде во
время из
вечности.
Время и
вечность соотносительны:
время не ощущалось бы в течении своем, не суммировалось бы из отдельных разорванных моментов, если бы этого не совершал сверхвременный субъект
времени.
Время сополагается
вечности [У св. Максима Исповедника встречаем такую формулу: ««Αίών γαρ εστίν о χρόνος, όταν στη της κινήσεως και χρόνος εστίν ό αιών, όταν μετρητοί κινήσει φερόμενος, ως είναι τον μεν αίωνα, ϊνα ως εν δρω περιλαβών ε'ίπω, χρόνον έστερημένον κινήσεως, τον δε χρόνον αίώνα κινήσει μετρούμενον» (St. Maximi.
«
Вечность есть
время, когда останавливается в движении, а
время есть
вечность, когда умеряется как выражающееся в движении, так что можно определить
вечность как
время, лишенное движения, а
время как
вечность, измеряемую движением».], есть не что иное, как
вечность, простершаяся в бытие, творчески объявшая ничто.
См. всю VII книгу третьей Эннеады «О
времени и
вечности».], которому подвластна вся тварь: и ангелы, и человеки, и весь мир.
Августин, который говорит: «Хотя мир духовный (ангелов) превыше
времени, потому что, будучи сотворен прежде всего, предваряет и сотворение самого
времени; несмотря, однако ж, на то, превыше его господствует
вечность самого Творца, от Которого и он чрез сотворение получил свое начало если не по
времени, которого не было еще, то по условию бытия своего.
Разрушительная сила временности, тленность, может не только получать развитие, но и преодолеваться во
времени, сводясь к потенциальности, и тогда
время становится тем, чем его считал Платон (в «Тимее»), а именно «некоторым подвижным образом
вечности», «είκών δ'επινοεΐ κινητόν τίνα αιώνος νοιήσαι» (37 d) [Ср. перевод С. С. Аверинцева: «движущееся подобие
вечности» (Платон.
Вечность лежит не за
временем или после
времени, но наряду с ним, над
временем, как для него идеал, и под
временем, как его основа, которая ощущается
временем лишь чрез призму ничто, небытия.
Вертикальные сечения
времени проникают в
вечность, поэтому-то ничто из того, что только однажды мелькнуло во
времени, не может уже исчезнуть, обратиться в небытие, ибо имеет какую-то проекцию в
вечность, есть сама она в одном из бесчисленных ликов своих.
Но Ты предшествуешь всем
временам прошедшим безначальной
вечностью своей, всегда присущей Тебе, и ею же переживаешь все
времена будущие, которые лишь только наступают, тотчас же обращаются в прошедшие, между тем как Ты тойжде ecu, и лета твои не оскудевают» [Nec tu tempore praecedis: alioquin non omnia tempora praecederes.
«Всякое
время и
вечность от Него» (V, 5) [Ср. там же.
«Бога надо славить и как
вечность (ως αίώνα) и как
время, как виновника всякого
времени и
вечности, как ветхого днями, как прежде
времени и выше
времени (προ χρόνου και υπέρ χρόνου) и полагающего
времена и сроки» (X, 3, col. 910)».
Допуская возможность пространственного восприятия
времени, мы не видим, однако, здесь учения о метафизической природе временности в его отношении к
вечности.].
И однако временность как образ тварности содержит в себе неистребимые
временем побеги
вечности.
Августина, именно о том, что делал Бог до творения мира, тем самым расширяется в более общий вопрос об отношении Творца к творению или о реальном присутствии Его во
времени, о самоуничижении Тчорца чрез вхождение во временность и как бы совлечение с себя
вечности.
Если
вечность облекается временностью, то и
время оказывается чревато
вечностью и рождает ее плод.
Необходимо поэтому принять, что между
временем и
вечностью есть соотносительность —
время обосновывается
вечностью; но при этом между ними существует и hiatus, ибо
вечность трансцендентна временности, противится становлению.
Присутствие Бога в твари,
вечность во временности, нужно понимать как теофанию, преломление в призме
времени вечно сущего, которое посылает свет и тепло всему, подобно солнцу, само ни в чем не нуждаясь, ничего не принимая и не теряя.
Эта свобода должна мыслиться со всею реальностью, как и
время: если во
времени каждый его момент есть окно в
вечность, как бы ее точка, то и в становлении чрез свободу мы имеем реальное касание
вечности, рождение для нее.
Как нельзя помыслить
времени вне
вечности и в отрыве от нее, так же нельзя допустить, чтобы хотя в одной точке бытия отсутствовал, прекратившись за ненадобностью, божественный творческий акт, ибо это означало бы метафизическое уничтожение бытия, разложение меона в укон, ввержение твари в ее изначальное, темное ничтожество.
Мир неуничтожим, хотя и не абсолютен, он бесконечен, хотя и не вечен, поскольку само
время есть обращенный к твари лик
вечности, своего рода тварная
вечность.
Однако это надо признать только для твари, а не для Творца, для
времени, а не для
вечности.
Тогда придется, далее, допустить, что и
время существует в себе, т. е. в отрыве от
вечности, раз во
времени действительно может произойти нечто сверхвечное, новизной своей восполняющее даже и
вечность.
Но в
вечности обосновано все временное, и нет настоящего, прошедшего и будущего: все неподвижно, сверхвременно есть в связи и свершении, — этой связью и обосновывается объективный порядок временного становления, конкретное
время, — «
времена и сроки».
Символика пророческих «мифов» делает их понимание затруднительным, а до
времени «распечатания» пророческих книг даже и невозможным без особого озарения духовного, но принципиально надо признавать за ними не условное, а безусловное значение, они не суть probabilia [Вероятности (лат.).], а голос
вечности, раздающийся во
времени.
В
вечности все есть, не предопределяемое во
времени, но определяемое бытийным естеством, одинаково как при сотворении мира, так и после него («их же предуведе, тех и предустави» […
Применима ли к Софии временность, —
время, как движущийся образ
вечности?
Итак, София свободна от
времени, возвышается над ним, но самой ей не принадлежит
Вечность.
Этим средним положением между
временем и
вечностью, «μεταξύ», и определяется ее своеобразная метафизическая природа в отношении к временности и тварности.
Более того, она может ее собой обосновывать, давая ей в себе место, из нее или в ней может истечь
время, которое не могло бы непосредственно начинаться из
Вечности [У Шеллинга в «Философии Откровения» (1, 306–309; II, 108–109) имеются чрезвычайно тонкие замечания о том, что между
вечностью и
временем должно находиться нечто, с чего бы могло начаться
время и что может стать предшествующим, если только появится последующее, а таким последованием и установится объективное
время.
Если можно так выразиться, софийное
время есть единый, сложный и слитный, хотя не сверхвременный, однако надвременный акт: это есть вечное
время, можно было бы сказать, не боясь contradictio in adiecto [Противоречие в определении (лат.).], на самом деле только кажущейся, поскольку
вечность обозначает здесь лишь качество
времени, его синтезированность [Не об этой ли «
вечности» говорится в Евангелии: «…и идут сии в муку вечную, праведницы же в живот вечный» (Мф. 25:46).].
Ведь образец его — это существующее во всю
вечность; а его образ — эта непрестанно, в пределах всего
времени, бывшее, сущее, имеющее быть» (38 b) [Ср. там же.
Но это не значит, чтобы увековечены были в мире идей эмпирические черты земной жизни Сократа, ибо они принадлежат не
вечности, но временности; они могут быть вековечно запечатлены лишь в едином слитном акте, синтезе
времени.].
В частности, мы снова сталкиваемся в ней с антиномией
вечности и
времени, теофании и теогонии.
Насколько нельзя допустить в
вечности или абсолютном какого бы то ни было процесса, протекающего во
времени, нового становления и возникновения, настолько же невозможно говорить и о теогоническом процессе, ибо в Боге все предвечно сверх — есть, и в отношении к твари и для твари возможна лишь теофания.
Это непостижимое единство
времени и
вечности, теогонии и теофании, абсолютного и относительного, именно и утверждается основным христологическим догматом.
При этом не надо, однако, забывать, что и временность имеет свою глубину, тоже входящую в
вечность, где
время интегрируется, хотя сейчас и непостижимым для нас способом.