Неточные совпадения
Религиозный опыт в своей непосредственности не
есть ни научный, ни философский, ни эстетический, ни этический, и, подобно тому как умом нельзя познать
красоту (а можно о ней только подумать), так лишь бледное представление о опаляющем огне религиозного переживания дается мыслью.
ЕСИ, синтетическое религиозное суждение a priori,
есть единственная опора религии, без которой она не существует, подобно тому как искусство не существует без
красоты или мораль без различия добра и зла.
Также и все гонители традиционного обряда не замечают, что и действительности они вводят только… новый обряд; так квакеры, отвергавшие всякую внешность молитвы, фактически вводили ритуал голых стен молельни и «молчаливые митинги»; так протестантизм, подняв дерзновенную руку на вековой и эстетически прекрасный католический обряд, только заменил его другим, бедным и сухим, прозаичным обрядом, в пределах которого, однако, возможно
быть старообрядцем нисколько не меньше, чем при самом пышном ритуале; так наши сектанты божественную
красоту православной литургики заменяют скучными и бездарными «псалмами», сухим протестантским обрядом.
Истина, как высшая действительность,
есть тем самым и Добро и
Красота в неразрывном триединстве Жизни.
«Как ψιλή άνευ χαρακτήρας δπαρξις, Бог не может
быть мыслим ни безусловным благом и любовью, ни абсолютной
красотою, ни совершеннейшим разумом; по своему существу Бог выше всех этих атрибутов личного бытия, — лучше, чем само благо и любовь, совершеннее, чем сама добродетель, прекраснее, чем сама
красота; его нельзя назвать и разумом в собственном смысле, ибо он выше всякой разумной природы (οίμείνων ή λογική φύσις); он не
есть даже и монада в строгом смысле, но чище, чем сама монада, и проще, чем сама простота [Legat, ad Cajum Fr. 992, с: «το πρώτον αγαθόν (ό θεός) καί καλόν και εύδαίμονα και μακάριον, ει δη τάληθές ειπείν, το κρεϊττον μεν αγαθού, κάλλιον δε καλού και μακαρίου μεν μακαριώτερον. ευδαιμονίας δε αυτής εΰδαιονέστερον» (Высшее благо — Бог — и прекрасно, и счастливо, и блаженно, если же сказать правду, то оно лучше блага, прекраснее
красоты и блаженнее блаженства, счастливее самого счастья). De m. op. Pf. l, 6: «κρείττων (ό θεός) ή αυτό τάγαθόν και αυτό το καλόν, κρείττων τε και ή αρετή, και κρεϊττον ή επιστήμη».
«Наш ум своими силами (per se ipsam) не может созерцать Самого Бога, как Он
есть, но познает Отца всех тварей из
красоты дел и великолепия вселенной.
Притом и самое сотворение наше
есть верх благости» [Иб., 21.]. «Поелику всякая разумная природа хотя стремится к Богу и к первой причине, однако же не может постигнуть ее, по изъясненному мною; то, истаивая желанием, находясь как бы в предсмертных муках и не терпя сих мучений, пускается она в новое плавание, чтобы или обратить взор на видимое и из этого сделать что-нибудь богом, или из
красоты и благоустройства видимого познать Бога, употребить зрение руководителем к незримому, но в великолепии видимого не потерять из виду Бога.
Равным образом и как
красота, Божество «в качестве все-красоты
есть и сверхкрасота» (ως πάγκαλον αμα και ϋπερκαλόν) (IV, 7, с. 701).
Исшедшее зовется наслаждением (Lust) Божества или вечной мудростью, каковая
есть первосостояние всех сил,
красот и добродетелей, чрез нее троякий дух становится вожделеющим, а его вожделение
есть импрессия, схватывание самого себя: воля схватывает (fasst) мудрость в настроении, а схваченное в разуме
есть вечное слово всех красок, сил и добродетелей» [Myst. magn., V, 7–8, § 2–5.
Красота Люцифера и демона, так манившая к себе Байрона и Лермонтова [Имеются в виду мистерия Дж. Г. Байрона «Каин» и поэма М. Ю. Лермонтова «Демон».],
есть только поза, таит в себе обман и безвкусие, как дорогие и роскошные одежды с чужого плеча, одетые на грязное белье, как роскошествующая жизнь в долг и без всякой надежды расплаты, как гениальничающая бездарность.
Духа от Марии, Сердца Церкви, и она же
есть идеальная душа твари,
красота.
Вечная, безусловная
красота, до которой поднимается человек рассматриванием земной
красоты,
есть, согласно «Пиру», «
красота вечная, не сотворенная и не погибающая, которая не увеличивается, но и не оскудевает, которая неизменна во всех частях, во все времена, во всех отношениях, во всех местах и для всех людей (αεί ον οϋτε γιγνόμενον ούτε άπολλύμενον οΰτε αύξανόμενον ούτε φθΐνον, έπειτα ου τη μεν καλόν, τη δ' αίσχρόν, ουδέ τότε μεν τότε δ' ου, ουδέ προς μεν καλόν, ένθα δε αίσχρόν, ως τισϊ μεν δν καλόν, τισί δε αίσχρόν).
И эта
красота не предстанет, как нечто, находящееся в чем-нибудь другом, хотя бы, напр., в каком-нибудь живом существе, на земле или на небе, или в каком-нибудь ином предмете, но как нечто такое, что,
будучи однородным, существует всегда независимо само по себе и в себе самом.
София открывается в мире как
красота, которая
есть ощутимая софийность мира.
Если религия
есть прямое самосвидетельство и самодоказательство Бога, то искусство или, шире,
красота есть самодоказательство Софии.
И философия софийна, лишь поскольку она дышит этим пафосом влюбленности, софийным эросом, открывающим умные очи, иначе говоря, поскольку она
есть искусство: основной мотив философской системы, ее тема опознается интуицией, как умная
красота, сама же система
есть лишь попытка рассказать на языке небожественном о вещах божественных.
Красота предмета
есть его софийная идея, в нем просвечивающая.
И насколько все существующее причастно миру идей, в основе своей все прекрасно, «добро зело», и может предстать в софийной идее своей, т. е. облечься
красотой,
быть пронизано ее лучами.
В речи Диотимы Эрос получает характеристику преимущественно как общее стремление к
красоте и творчеству, причем установляется единство и универсальность «всеединой
красоты» (κακού τοιοΰδε), и эта
красота есть, с одной стороны, источник творчества, «рождения в
красоте», а с другой — лествица восхождения к тому знанию, которое
есть не что иное, как знание
красоты в себе.
Искусство, как «рождение в
красоте»,
есть обретение чрез себя, а постольку и в себе софийности твари, прорыв чрез ничто, через полубытие к сущности.
Откровение мира в
Красоте есть тот «святой Иерусалим, который нисходит с неба от Бога» и «имеет славу Божию» (Откров.
Как сила непрестанного устремления всего сущего к своему Логосу, к жизни вечной,
Красота есть внутренний закон мира, сила мирообразующая, космоургическая; она держит мир, связывает его в его статике и динамике, и она в полноту времен окончательной победой своей «спасет мир».
Народ-художник, умным очам которого открылась нетленная
красота тела, не мог окончательно проклясть и осудить тело, а Платон
был слишком сыном своего народа и его религии, чтобы совершить такую измену национальному гению эллинства, — он, который умное видение этого мира положил в основу своей философии.
Красота есть столь же абсолютное начало мира, как и Логос.
Другими словами,
красота предполагает телесность вообще или реальность вообще, которая,
будучи насквозь пронизана
красотой, ощущается как запредельный идеям, алогический ее субстрат.
Без этой телесности или реальности идей нет
красоты и возможна
была бы только мысль о
красоте.
Красота есть откровение св. Духа по преимуществу.
Итак,
красота есть безгрешная, святая чувственность, ощутимость идеи.
И насколько наша земная
красота есть отблеск небесной, софийной, постольку же наша, обремененная тяжелою плотью, чувственность
есть маска, даже гроб чувственности непорочной и святой.
Но те, кого миновал этот темный и печальный жребий, кому ведом язык богов, они
суть избранники Софии, творцы
красоты.
Это
есть эротическая встреча материи и формы, их влюбленное слияние, почувствованная идея, ставшая
красотой: это
есть сияние софийного луча в нашем мире.
Искусство, не как совокупность технически-виртуозных приемов, но как жизнь в
красоте, несравненно шире нашего человеческого искусства, весь мир
есть постоянно осуществляемое произведение искусства, которое в человеке, в силу его центрального положения в мире, достигает завершенности, ибо лишь в нем, как царе творения, завершается космос.
И притом чувствуется с несомненностью, что эти прекрасные тела и должны
быть обнажены, ибо всякая одежда явилась бы умалением их
красоты, неуважением к ней.
Чувство стыда своего тела, некоторого своего безобразия, которое только сильнее подчеркивается случайными проблесками
красоты, «миловидностью» «хорошеньких»,
есть одно из самых глубоких и подлинных мистических самоощущений.
Эдемская
красота в не-Эдеме, в царстве «князя мира сего»,
есть до известной степени хищение или подделка и потому она жалит, как змея, и губит сладкою своей отравой.
Томление по
красоте, мука
красотой,
есть вопль всего мироздания.
Итак, материя
есть не субстанция тела, как думают материалисты, а только его качество, сила, делающая тела плотью, облекающая кожаной ризой их славу и
красоту.
Грань, отделяющая человека от животного, не безусловна, но относительна и постоянно передвигается, — эта интуиция египетской религии имеет внутреннюю убедительность, и
есть такое же ее обретение, каким
было в религии эллинства узрение нетленной
красоты человека.
В красе
Евы Адаму открылась софийная
красота мира.
Таковой синтез хозяйства и искусства, деятельная, творческая жизнь в
красоте, предуказан
был для Адама и
Евы.
Поэтому и само искусство отнюдь не имеет самодовлеющего значения, оно
есть лишь путь к обретению
красоты.
И не
есть ли
красота — сладкая иллюзия, а поэзия — греза, если искусство только волнует и манит к прекрасному среди непрекрасной жизни, утешает, но не преображает?
Таковы признания великого нашего поэта, по общему мнению, жизнерадостного и ясного, как небо Эллады, но, как и оно, знавшего всю силу неутолимой тоски [И им вторит поэтическое признание великого мастера, исполненного трагической тоски, Микеланджело Буаноротти. (Мои глаза не видят более смертных вещей… Если бы моя душа не
была создана по образу Божию, она довольствовалась бы внешней
красотой, которая приятна для глаз, но так как она обманчива, душа подъемлется к вселенской
красоте.)]…
Серафима и других святых, кто не ощущает веяния разлитой около них высочайшей и чистейшей поэзии, тот остается чужд наиболее в них интимному, ибо в них
есть пламенное чувствование
красоты космоса, его софийности, и
есть священная непримиримость против греха, как уродства и безобразия.
Быть может, известная сухость и прозаичность, несомненно отличающие нашу современную церковность, более всего связаны именно с ее эстетической бескрылостью (почему здесь с такой болезненной подозрительностью относятся к «соблазну
красотой», как к «декадентству»).
Отсюда недалек путь уже к совершенно ложному самосознанию, что не
Красота создает искусство, призывая к алтарю своему его служителя, но искусство само творит
красоту, поэтому художник
есть бог, который созидает радужный мир мечты и сказки по образу своему и подобию.
Этот субъективный идеализм в искусстве
есть не что иное, как эстетический иллюзионизм, который не верит в
красоту, а потому, собственно говоря, не верит и в искусство.
Дело в том, что и самый символизм, выражающий собой высшее самосознание свободного, автономного искусства, все же не
есть еще реализм в
Красоте и не может его досягнуть.
И оно остается в известном смысле отлученным от
Красоты, как философия от Истины, а только «любить» ее,
есть φιλο-καλία [Греч, «филокалия» можно перевести и как «красотолюбие», и как «добротолюбие».
Между искусством и
Красотой обозначается как будто даже антагонизм: искусство не существует вне граней, помимо их не происходит художественного оформления — in der Beschränkung zeigt sich der Meister [В ограничении проявляется мастер (нем.).], — а между тем
Красота есть вселенская сила, которой принадлежит безмерность.