Неточные совпадения
Правда, деньги
на руках у артельщиков; но артельщики сидят за решетками, их не видно, да и они по благообразию подходят к дубовым рамам
с блистающими стеклами.
Маленькая белая
рука директора так и летала по бланкам. Подпишет вдоль, а потом поперек и в третьем месте еще что-то отметит. Палтусов любовался, глядя
на эту наметанность. В голове круглого человека происходило два течения мыслей и фактов. Он внимательно осматривал каждый ордер и подписывал все
с одним и тем же замысловатым росчерком, а в то же время продолжал говорить, улыбался, не успевал выговаривать всего, что выскакивало у него в голове.
Пролетка повернула
на Варварку, проехала мимо церкви великомученицы Варвары
с ее окраской свежего зеленого сыра и лихо остановилась у подъезда двухэтажного трактира, ничем не отличающегося
на вид от первого попавшегося заведения средней
руки.
Он тоже не начинал без подхода. Говорил он одно, а думал другое. Он мысленно осматривал Палтусова. Малый, кажется,
на все
руки и
с достоинством: такое выражение у него в лице, а это — главное
с купцами, особенно если из староверов, и
с иностранцами. Денег у него нет, да их и не нужно. Однако все лучше, если водится у него пяток-десяток тысяч. Заручиться им надо, предложить пай.
— Идея прекрасная, Сергей Степанович! — выговорил он и встал со стаканом в
руке. Глаза его обежали и светелку
с видом
на пестрый ковер крыш и церковных глав, и то, что стояло
на столе, и своего собеседника, и себя самого, насколько он мог видеть себя. — У вас есть инициатива! — уже горячее воскликнул он и поднял стакан, приблизив его к Калакуцкому.
Мягкие русые волосы
с пробором
на боку, подстриженные сзади и гладко причесанные спереди, необыкновенно подходили к крупному носу, золотым очкам, добрым и умным глазам этого москвича, к его заостряющемуся брюшку, тонкой усмешке и белым рукам-огурчикам.
Птицы
на головах Минина и Пожарского, протянутая в пространство
рука, пожарный солдатик у решетки, осевшийся, немощный и плоский купол гостиного двора и вся Ножовая линия
с ее фронтоном и фризом, облезлой штукатуркой и барельефами, темные пятнистые ящики Никольских и Спасских ворот, отпотелая стена
с башнями и под нею загороженное место обвалившегося бульвара; а из-за зубцов стены — легкая ротонда сената, голубая церковь, точно перенесенная из Италии, и дальше — сказочные золотые луковицы соборов, — знакомые, сотни раз воспринятые образы стояли в своей вековой неподвижности…
В амбар вошла «сама». Этого никто не ожидал, кроме, быть может, старшего конторщика. Он быстро встал, выбежал из-за перегородки, сложивши
руки на груди,
с переплетенными пальцами, поклонился два раза и полушепотом выговорил...
Узость плеч, приподнятых и острых, вытянутая шея
с кадыком, непомерная длина
рук и ног делали его неприятным
на взгляд по одной уже фигуре.
Рука ее опустилась в карман пальто и достала оттуда небольшой портфель из черной кожи,
с серебряным вензелем. Она нагнула голову, достала из портфеля две сложенных бумажки и развернула их, а портфель положила
на диван.
Ермил Фомич очень обрадуется, что
с завтрашнего дня все поступит к ней
на руки.
Разом взявшись за
руки, накинулись
на гостью две девушки, обе блондинки, высокие, перетянутые, одна в коротких волосах, другая в косе, перевязанной цветною лентой, — такие же бойкие, как и Любаша, но менее резкие и
с более барскими манерами.
В эту минуту Любаша совсем легла
на стол грудью, локти приходились в уровень
с тем местом, где ставят стаканы, она громко жевала, губы ее лоснились от жиру, обеими
руками она держала косточку курицы и обгрызывала ее.
Приживалку посадили
на прежнее место. Было немало хохоту. Новый гость пожал
руку Марфе Николаевне, Любаше, ее брату и шурину. Его посадили рядом
с Анною Серафимовною.
Любаша
с прихода Рубцова заметно притихла. Она прислушивалась к разговору его
с Анной Серафимовной, начала насмешливо улыбаться, от жареного — подавали индейку, чиненную каштанами, — отказалась и сложила даже
руки на груди, а рот вытерла старательно салфеткой. Она не нападала
на этого «братца» так смело, как
на шурина, а больше отшучивалась.
Нетов вышел за двери
с Лещовой. Она улыбнулась ему, сложила
руки, как
на картинах складывают, становясь перед образом, и подняла глаза.
Портфель лежал уже
на раскрытом столе. Лещов сначала отпер его, держа перед собой. Ключик висел у него
на груди в одной связке
с крестом, ладанкой, финифтевым образком Митрофания и золотым плоским медальоном. Он повернул его дрожащей
рукой. Из портфеля вынул он тетрадь в большой лист и еще две бумаги такого же формата.
Руки ее —
с длинными, почти высохшими пальцами, так что кольцы
на них болтаются.
Он смолк и встал
с дивана, подошел к столу, накинул несколько костей
на счетах, отставил их в сторону и потер себе
руки. Палтусов смотрел
на него
с любопытством и недоумением.
Палтусову подал
руку худой блондин в длиннейшем пальто
с котиковым воротником. Его прыщавое чопорное лицо в золотом pince-nez, бритое,
с рыжеватыми усами, смотрело
на Палтусова, приторно улыбаясь… Сестру он напоминал разве
с носа. Такого вида молодых людей Палтусов встречал только в русских посольствах за границей да за абсентом Café Riche
на Итальянском бульваре. «Разновидность Виктора Станицына», — определил он.
Палтусов смотрел ему вслед. Умер Лещов. Марья Орестовна собралась жить враздел
с мужем.
На чьем же попечении останется этот задерганный обыватель? Надо его прибрать к
рукам, пока не явятся новые руководители. Нетов раскланялся
с Краснопёрым и
с камер-юнкером мимоходом, не стал
с ними заговаривать, потом взял в сторону, раскланялся и
с кучкой, где выглядывало рябое лицо его врага и «обличителя», кажется, улыбнулся им. Подал
руку всем троим, что-то сказал и, сделав жест правой
рукой, перезнакомил их
с зятем.
Народ снял шапки, но из приглашенных многие остались
с покрытыми головами. Гроб поставили
на катафалк
с трудом, чуть не повалили его. Фонарщики зашагали тягучим шагом, по двое в ряд. Впереди два жандарма, левая
рука — в бок, поморщиваясь от погоды, попадавшей им прямо в лицо. За каретами двинулись обитые красным и желтым линейки, они покачивались
на ходу и дребезжали. Больше половины провожатых бросились к своим экипажам.
Евлампий Григорьевич скинул статс-секретарскую шинель
с одного плеча. Его правая
рука свободно двигалась в воздухе. Шитый воротник, белый галстук, крест
на шее,
на левой груди — звезда, вся в настоящих, самим вставленных, брильянтах, так и горит. Весь выпрямился, голова откинута назад, волосы как-то взбиты, линии рта волнистые, возбужденные глаза… Палтусову опять кажется, что зрачки у него не равны, голос
с легкой дрожью, но уверенный и немного как бы вызывающий… Неузнаваем!
Но в тесной заброшенной комнатке, где коптит керосиновая лампочка, идет работа
с раннего утра, часу до первого ночи. Восьмидесятилетняя старуха легла отдохнуть; вечером она не может уже вязать.
Руки еще не трясутся, но слеза мочит глаз и мешает видеть. Ее сожительница видит хорошо и очков никогда не носила. Она просидит так еще четыре часа. Чай они только что отпили. Ужинать не будут. Та, что работает, постелет себе
на сундуке.
С помощью Дуняши она перевела мать под
руки с кресла
на кровать, раздела и уложила.
Она знала и то, что еще год назад, перед тем как начали отниматься ноги у Елены Никифоровны, мать безобразно притиралась, завивала волосы
на лбу, пела фистулой, восторгалась оперными итальянцами, накупала их портретов у Дациаро и писала им записки; а у заезжего испанского скрипача поцеловала
руку, когда тот в Благородном собрании сходил
с эстрады.
Тася остановилась со свечой в
руках в зале, где
на ломберном столе виднелся поднос
с графинчиком водки, бутылкой вина и закуской.
Тася села рядом
с ним и левую
руку положила
на подушку.
Тася сидела
на кровати, в кофте,
с распущенными волосами, и держала в
руках пачку сторублевых.
Спать она не может.
С деньгами в
руках — чем-то вдруг смущена. Время не ждет, завтра или
на этой же неделе надо начинать. Поговорить
с Андрюшей Палтусовым. Он все как-то подсмеивается, дает ей разные прозвища…
С Пирожковым… Тот знает все про театр, отлично судит… вхож к той… к Грушевой… И насчет консерватории все ей узнает… Еще примут ли ее теперь, после праздников?
Ей пошел сороковой год. Она наследовала от красавицы матери — что глядела
на нее
с портрета — такую же мягкую и величественную красоту и высокий рост. Черты остались в виде линий, но и только… Она вся потускнела
с годами, лицо потеряло румянец, нежность кожи, покрылось мелкими морщинами, рот поблек, лоб обтянулся, белокурые волосы поредели. Она погнулась, хотя и держалась прямо; но стан пошел в ширину: стал костляв. Сохранились только большие голубые глаза и
руки барского изящества.
— Подлое время! Это ты правильно! — прокричал студент, и глаза его сразу посоловели. Он навалился обеими
руками на плечи Палтусова и вдруг крикнул: — А ты кто такой, могу ли я
с тобой разговаривать? Или ты соглядатай?
Их остановил у выхода в коридор совсем не „академического“ вида мужчина лет под пятьдесят, седой, стриженый,
с плохо бритыми щеками, в вицмундире, смахивающий
на приказного старых времен. Он держал в
руке стакан вина и совал его в
руки Палтусова.
— Садитесь, садитесь, вот сюда, — усадила ее Грушева рядом
с собой и взяла за
руку. — Это наш Сарду, — шепнула она ей
на ухо. — Ловко переделывает, отлично труппу изучил… Вы
с ним полюбезнее… в самом деле рольку напишет. Он наш поставщик.
Бьет четыре часа. Анна Серафимовна забылась и что-то шепчет во сне. Ей снится амбар
с полками.
На прилавке навалены куски всяких цветов… Но приказчик вырывает у ней из
рук штуку сукна; штука развертывается, сукно протянулось через весь амбар, потом дальше, по улице… Ей страшно. Она вскрикивает и просыпается… Бьет пять часов.
Доктор жил когда-то в Фиваиде —
на Сретенке, но он тотчас по окончании курса поехал домашним врачом
с барской фамилией в Париж и
на итальянскую зимовку и
с тех пор понагрел уже
руки около худосочных богатеньких и стареньких княгинь. Как личность и по репутации он был довольно-таки ему противен.
Он обернулся. Перед ним заблестели два черных бархатных глаза, смотревшие
на него бойко и весело. Ему протягивала белую полуоткрытую
руку в светлой шведской перчатке статная, полногрудая, красивая дама лет под тридцать, брюнетка, в богатом пестром платье, переливающем всевозможными цветами. Голова ее,
с отблеском черных волос, белые зубы, молочная шея, яркий алый рот заиграли перед Палтусовым.
На груди блестела брильянтовая брошка.
Обладать им есть возможность! Дело состоит в выигрыше времени. Он пойдет
с аукциона сейчас же, по долгу в кредитное общество. Денег потребуется не очень много. Да если бы и сто тысяч — они есть, лежат же без пользы в конторе государственного банка, в билетах восточного займа. Высылай проценты два раза в год. Через два-три месяца вся операция сделана. Можно перезаложить в частные
руки. И этого не надо. Тогда векселя учтут в любом банке.
На свое имя он не купит, найдет надежное лицо.
Палтусов смотрит ей вслед. Много тут и бюстов, и талий, и наливных плеч. Но у ней походка особенная… Порода сказывается! Он обернулся и поглядел
на средину залы. В эту только минуту заметил он Станицыну в голубом. Она была хороша; но это не графиня Даллер. Купчиха! Лицо слишком строго, держится жестко, не знает, как опустить
руки, цветы нехорошо нашиты и слишком много цветов. Голубое платье
с серебром — точно риза.
Весь в живых цветах — гиацинтах, камелиях, розах, нарциссах — поднимался буфет
с десертом. Графиня Даллер пришла туда позднее. Она приняла чашку чая из
рук Палтусова и села. Он стоял над нею и любовался ее бюстом, полными плечами, шеей, родинкой
на шее, ее атласистыми волосами, так красиво проткнутыми золотой стрелой.
— Ничем не оградите. Уж позвольте вам заметить, что тогда вы сгоряча такую сделку предложили супругу-то… Он парень не глуп, сейчас же смекнул, что ему это
на руку… Ступай
на все четыре стороны, вот тебе, батюшка, пенсиону тридцать тысяч, долги твои все покроем, а если тебе заблагорассудится, голубчик, еще навыпускать документиков — мы
с полным удовольствием…
Да, другой бы упал
на колени и, долго не думая, предложил бы ей сожительство, довел бы до развода
с мужем, прибрал бы к своим
рукам ее фабрику и наличные деньги.
На площадке
с чугунным полом, перед спуском по лестнице, Пирожков в густой еще толпе, где скучились больше дамы, столкнулся
с рослым блондином в большой окладистой бороде; тот вел под
руку плотную даму, лет под тридцать, в черном,
с энергическим лицом.
— Не обижайте. Ежовый у меня облик. Таким уж воспитался. А внутри у меня другое. Не все же господам понимать, что такое талант, любить художество. Вот, смотрите, купеческая коллекция-то… А как составлена!
С любовью-с… И писатели русские все собраны. Не одни тут деньги — и любви немало. Так точно и насчет театрального искусства. Неужли хорошей девушке или женщине не идти
на сцену оттого, что в актерском звании много соблазну? Идите
с Богом! — Он взял ее за
руку. — Я вас отговаривать не стану.