Неточные совпадения
Привлекал университет, и прежде всего потому, что он
для нас
являлся символом нашего освобождения от запретов и зависимости жизни «малолетков», от унизительного положения школьников, от домашнего надзора, хотя в последнее полугодие я и дома состоял уже почти что на правах взрослого.
Я
явился к нему, однако, не как будущий «вольный слушатель» — это
для меня не составляло никакой важной статьи, — а как начинающий литератор.
Самой интересной
для меня силой труппы
явился в тот сезон только что приглашенный из провинции на бытовое амплуа в комедии и драме Павел Васильев, меньшой брат Сергея — московского.
Поддерживал я знакомство и с Васильевским островом. В университет я редко заглядывал, потому что никто меня из профессоров особенно не привлекал: а время у меня было и без того нарасхват.
Явился я к декану, Горлову, попросить указаний
для моего экзамена, и его маленькая, курьезная фигурка в халате оставила во мне скорее комическое впечатление.
Когда я
явился к Писемскому, то он с юмором спросил меня (уже по напечатании пьесы в"Библиотеке
для чтения...
Для более развитой доли столичной публики Айра
явился самым страстным и реально-страшным Отелло, какого она когда-либо видала.
Для него приезд Вагнера и личное сближение
явились решающим моментом в его композиторстве. Но и такого восторженного своего поклонника Вагнер считал чем-то настолько незначительным, что в своей переписке из этой эпохи не упоминает ни о нем, ни о каком другом композиторе, — ни о Даргомыжском, ни о Балакиреве; а о Рубинштейне — в его новейшей биографии — говорится только по поводу интриги, которую якобы Рубинштейн собирался повести против него в Петербурге (?).
Не могу сказать, чтобы меня не замечали и не давали мне ходу. Но заниматься мною особенно было некому, и у меня в характере нашлось слишком много если не гордости или чрезмерного самолюбия, то просто чувства меры и такта, чтобы
являться как бы"клиентом"какой-нибудь знаменитости, добиваться ее покровительства или читать ей свои вещи, чтобы получать от нее выгодные
для себя советы и замечания.
Если взять еще образ: мое редакционное издательство
явилось пробным камнем
для всего того, что во мне, как человеке, писателе, сыне своей земли, значилось более ценного и устойчивого.
Петербург впервые увидал тогда Садовского на Александринском театре в лучших его ролях. Там он
явился и в новой
для него роли Подхалюзина в"Свои люди — сочтемся!".
Ее взяла в 1864 году Ек. Васильева
для своего бенефиса. Пьеса имела средний успех. Труппа была та же, что и в дни постановки"Однодворца", с присоединением первого сюжета на любовников — актера Вильде, из любителей, которого я знал еще по Нижнему, куда он
явился из Петербурга франтоватым чиновником и женился на одной из дочерей местного барина — меломана Улыбышева.
Для меня, тогда так любившего театр и его историю, такие спектакли
являлись чистым кладом.
Другой обломок той же романтической полосы театра, но в более литературном репертуаре, Лаферрьер, еще поражал своей изумительной моложавостью,
явившись для прощальных своих спектаклей в роли дюмасовского"Антони", молодого героя, которую он создал за тридцать лет перед тем. Напомню, что этот Лаферрьер играл у нас на Михайловском театре в николаевское время.
Из съездов, бывших в последние годы Второй империи, самым содержательным и вещим
для меня был конгресс недавно перед тем созданного по инициативе Карла Маркса Международного общества рабочих. Сам Маркс на него не
явился — уже не знаю почему. Может быть, место действия — Брюссель — он тогда не считал вполне
для себя безопасным.
Шекспиром я и хотел прежде всего насытиться в Бург-театре. И мне случалось там (в оба моих зимних сезона в 1868–1869 и 1870 годах) попадать на такие серии шекспировских пьес, какие не давались тогда нигде — ни в Мюнхене, ни в Берлине, и всего менее в Лондоне и вообще в Англии. Где же, кроме тогдашней Вены, могли вы ходить на цикл шекспировских хроник, дававшихся восемь дней кряду?
Для такого друга театра, каким был я, это
являлось настоящим объедением.
За границей я написал
для"Дела"повесть"По-американски", которая
явилась по счету первой моей повестью, как раньше, в 1866 году, «Фараончики», написанные в конце того года в Москве, были моим первым рассказом.
Меня не смутило и то, что я отправляюсь на такой юг летом и рискую попасть на большие жары и оставаться в Мадриде в духоте городской жизни. Но молодость брала свое. Не смущало меня и то, что я не имел никаких добавочных средств
для этой поездки. И тут Наке
явился «мужем совета». Выхлопотывая себе даровой проезд, он и мне выправил безденежный билет до Мадрида. Сам он уехал раньше меня за несколько дней. А меня что-то тогда задержало.
Старообрядцы
явились, один — старец в монашеском клобуке и в лисьей шубе, другой — плотный бородатый брюнет в поддевке. Старец был знаменитый Алимпий Милорадов, тот, что отыскал
для Белой Криницы упраздненного греческого митрополита.
Тогда в польском еженедельнике"Край"
явилась самая лестная
для меня характеристика как писателя и человека, которая начиналась таким, быть может, слишком лестным
для меня определением:"Пан Петр Боборыкин, известный русский романист — один из самых выдающихся представителей наиблагороднейшего отдела русской интеллигенции"("Pan Pietr Boborykin zna-komity…").
Но и раньше, когда я был редактором"Библиотеки
для чтения", Суворин раз
являлся ко мне за чем-то от моей тогдашней сотрудницы — графини Салиас.
Для них Герцен — автор"С того берега", водрузивший на чужбине первый вольный русский станок, издатель"Колокола", поднявший до такой высоты наше общественное самосознание, — все это как бы уже не существовало, и они
явились в роли самозваных судей его личности и поведения.
Все это уже прошлое, и теперь Бакунин, наверно, на оценку наших экстремистов,
являлся бы отсталым старичиной, непригодным
для серьезной пропаганды. Тогда его влияние было еще сильно в группах анархистов во Франции, Италии и даже Испании. Но он под конец жизни превратился в бездомного скитальца, проживая больше в итальянской Швейцарии, окруженный кучкой русских и поляков, к которым он всегда относился очень благосклонно.
Неточные совпадения
Дома он через минуту уже решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства
для исполнения первого подвига были обдуманы уже заранее; средства
для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении чего бы то ни было, то в этом случае невежество
являлось не только равносильным знанию, но даже в известном смысле было прочнее его.
Между тем измена не дремала.
Явились честолюбивые личности, которые задумали воспользоваться дезорганизацией власти
для удовлетворения своим эгоистическим целям. И, что всего страннее, представительницами анархического элемента
явились на сей раз исключительно женщины.
1) Ежели таковых областей, в коих градоначальники станут второго сорта законы сочинять,
явится изрядное количество, то не произойдет ли от сего некоторого
для архитектуры Российской Державы повреждения?
На другой день, проснувшись рано, стали отыскивать"языка". Делали все это серьезно, не моргнув. Привели какого-то еврея и хотели сначала повесить его, но потом вспомнили, что он совсем не
для того требовался, и простили. Еврей, положив руку под стегно, [Стегно́ — бедро.] свидетельствовал, что надо идти сначала на слободу Навозную, а потом кружить по полю до тех пор, пока не
явится урочище, называемое Дунькиным вра́гом. Оттуда же, миновав три повёртки, идти куда глаза глядят.
Так прошел и еще год, в течение которого у глуповцев всякого добра
явилось уже не вдвое или втрое, но вчетверо. Но по мере того как развивалась свобода, нарождался и исконный враг ее — анализ. С увеличением материального благосостояния приобретался досуг, а с приобретением досуга
явилась способность исследовать и испытывать природу вещей. Так бывает всегда, но глуповцы употребили эту"новоявленную у них способность"не
для того, чтобы упрочить свое благополучие, а
для того, чтоб оное подорвать.