Неточные совпадения
И с Островским как писателем я как следует познакомился только тогда в Большом театре, где видел в первый раз «Не в свои сани не садись». В Нижнем мы добывали
те книжки «Москвитянина», где появлялся «Банкрут»; кажется, и читали эту комедию, но она в нас хорошенько не
вошла; мы знали только, что ею зачитывалась вся Москва (а потом и Петербург) и что ее не позволили давать на сцене.
Читал больше французские романы, и одно время довольно усердно Жорж Занда, и доставлял их девицам, моим приятельницам, прибегая к такому невинному приему:
входя в гостиную, клал томик в тулью своей треуголки и как только удалялся с барышней в залу ходить (по тогдашней манере),
то сейчас же и вручал запретную книжку.
Но с Лебедевым мы, хотя и земляки, видались только в аудиториях, а особенного приятельства не водили. Потребность более серьезного образования, на подкладке некоторой даже экзальтированной преданности идее точного знания, запала в мою если не душу,
то голову спонтанно,говоря философским жаргоном. И я резко переменил весь свой habitus, все привычки, сделался почти домоседом и стал вести дневник с записями всего, что
входило в мою умственную жизнь.
В идею моего перехода в Дерпт потребность свободы
входила несомненно, но свободы главным образом"академической"(по немецкому термину). Я хотел серьезно учиться, не школьнически, не на моем двойственном, как бы дилетантском, камеральном разряде. Это привлекало меня больше всего. А затем и желание вкусить другой, чисто студенческой жизни с ее традиционными дозволенными вольностями, в
тех «Ливонских Афинах», где порядки напоминали уже Германию.
Немцы играли в Мариинском театре, переделанном из цирка, и немецкий спектакль оставил во мне смутную память. Тогда в Мариинском театре давали и русские оперы; но театр этот был еще в загоне у публики, и никто бы не мог предвидеть, что русские оперные представления заменят итальянцев и Мариинский театр сделается
тем, чем был Большой в дни итальянцев, что он будет всегда полон, что абонемент на русскую оперу так
войдет в нравы высшего петербургского общества.
Не отвечаю за всех моих товарищей, но в мою пятилетнюю дерптскую жизнь этот элемент не
входил ни в какой форме. И такая строгость вовсе не исходила от одного внешнего гнета. Она была скорее в воздухе и отвечала
тому настроению, какое владело мною, особенно в первые четыре семестра, когда я предавался культу чистой науки и еще мечтал сделать из себя ученого.
Поездки в Нижний и в деревню почти в каждую летнюю вакацию вели дальше эту скрытую работу над русской действительностью. И в Нижнем, и в усадьбе отца, я
входил в жизнь дворянского общества и в крестьянский быт с прибавкой
того разнообразного купеческого и мещанского разночинства, которое имел возможность наблюдать на Макарьевской ярмарке.
Тогда первым тенором в газете был воскресный фельетонист. Это считалось самым привлекательным отделом газеты. Вся"злободневность"
входила в содержание фельетона, а передовицы читались только
теми, кто интересовался серьезными внутренними вопросами. Цензура только что немного"оттаяла", но по внутренней политике поневоле нужно было держаться формулы, сделавшейся прибауткой:"Нельзя не признаться, но нужно сознаться".
Музыка в
те зимы
входила уже значительно в сезонный обиход столицы. Но Петербург (как и Москва) не имел еще средств высшего музыкального образования, даже о какой-нибудь известной частной школе или курсах что-то совсем не было слышно. Общая музыкальная грамотность находилась еще в зачатке. Музыке учили в барских домах и закрытых заведениях, и вкус к ней был довольно распространен, но только"в свете", между"господ", а гораздо меньше в среднем кругу и среди
того, что называют"разночинцами".
Мусоргского я и позднее встречал, когда он
входил в известность, но я не видал
той полосы, когда он так нуждался и, предаваясь русской роковой страсти и разрушая свою личность, дошел до
того Мусоргского, которого так высокодаровито воспроизвел Репин в знаменитом портрете.
Одно могу утверждать: денежные расчеты ни малейшим образом не
входили в это. У меня было состояние, на которое я прожил бы безбедно, особенно с прибавкой
того, что я начал уже зарабатывать. Но я, конечно, не думал, что журнал поведет к потере всего, что у меня было как у землевладельца.
Перед
тем мы в 1864 году
вошли в такое именно соглашение с Ф.Достоевским, когда его журнал должен был прекратить свое существование.
Возня с цензурой
входила тогда в самый главный обиход редакционного дела, и я с первых же дней проходил всегда через эти мытарства сам, никому не поручая, до
той полосы моего редакторства, когда я сдал ведение дела Воскобойникову.
Разве не правда, что до сих пор водятся редакторы, которые считают ниже своего достоинства искать сотрудников, самим обращаться с предложением работы, а главное, поощрять начинающих,
входить в
то, что
тот или иной молодой автор мог бы написать, если б его к
тому пригласить?
Не желая повторяться, я остановлюсь здесь на
том, как Урусов, именно в"Библиотеке"и у меня в редакционной квартире,
вошел в жизнь писательского мира и стал смотреть на себя как на литератора, развил в себе любовь к театру, изящной словесности и искусству вообще, которую без участия в журнале он мог бы и растратить гораздо раньше.
Когда стряслась беда с их журналом"Время", мы с ним видались у него по поводу
того соглашения, в которое"Библиотека"
вошла с редакцией"Время"насчет удовлетворения подписчиков.
И
тот рассказывал ему постоянно, какой изумительный работник был император и как был одарен для всего, что
входит в машину управления.
Как я сказал в самом начале этой главы, я не буду пересказывать здесь подробно все
то, что
вошло в мою книгу"Столицы мира".
Руэр рядом с фигурой Тьера мог казаться колоссом: плотный, даже тучный, рослый, с огромной головой, которую он, когда
входил на трибуну, покрывал черной шапочкой; говорил громко, сердито или с напускным па>-фосом. И когда разойдется и начнет разносить неприятных ему ораторов,
то выпячивал вперед оба кулака и тыкал ими по воздуху. Этот жест знал весь Париж, интересовавшийся политикой.
Водилось несколько поляков из студентов, имевших в России разные истории (с одним из них я занимался по-польски), несколько русских, тоже с какими-то «историями», но какими именно — мы в это не
входили; в
том числе даже и какие-то купчики и обыватели, совершенно уже неподходящие к студенческому царству.
Но дать здесь некоторый"варьянт"
того, что
вошло уже в"Столицы мира", я все-таки должен, и читатели мои на меня, надеюсь, не посетуют.
Водили меня и в Гаррик Клуб, где собираются больше писатели и артисты и где гораздо попроще. И когда вы
войдете в обиход таких мужских «обителей», вы поймете, что в них мужчине, деловому или праздному, так удобно, уютно и комфортабельно, как нигде. А для иностранца, нуждающегося в разнообразных знакомствах, это самый ценный ресурс. И
тех, кого с вами знакомят как интересных для вас людей, приглашают всегда в клуб и сводят с вами.
Тургенев вообще не задавал вам вопросов, и я не помню, чтобы он когда-либо (и впоследствии, при наших встречах) имел обыкновение сколько-нибудь
входить в ваши интересы. Может быть, с другими писателями моложе его он иначе вел себя, но из наших сношений (с 1864 по 1882 год) я вынес вот такой именно вывод. Если позднее случалось вызывать в нем разговорчивость,
то опять-таки на
темы его собственного писательства, его переживаний, знакомств и встреч, причем он выказывал себя всегда блестящим рассказчиком.
Хорошая и доступная музыка
входила сейчас же в ваш обиход, совсем не так, как в тогдашнем Париже. И легкий жанр сценической музыки Вена создала еще до
того, как Париж пустил в ход оффенбаховскую оперетку.
Через несколько дней с меня моя мадридская"прострация"окончательно слетела. Я
вошел в норму правильной гигиенической жизни с огромными прогулками и с умеренной умственной работой. От политики я еще не мог отстать и получал несколько газет, в
том числе и две испанских; но как газетный сотрудник я мог себе дать отдых, привести в порядок мои заметки, из которых позднее сделал несколько этюдов, вернулся и к беллетристике.
Несмотря на ее эффектную наружность и
то, что она была соотечественница, я разобрал ее игру очень строго — даже и к
тому, какие она делала погрешности против дикции парижских лучших артистов. Разбор этот
вошел в один из моих очередных двухнедельных фельетонов"С Итальянского бульвара".
Между ними был, конечно, флёрт, но больше с его стороны. И когда я ей посоветовал хоть к будущей осени приехать в Париж, где я непременно буду,
то она схватилась за этот проект. Мы изредка переписывались, и осенью 1869 года она приехала в Париж; я нашел ей помещение в Латинском квартале, а потом приятель мой Наке предложил ей поселиться в виде жилицы у его приятельницы, госпожи А., очень развитой женщины, где она могла бы и усовершенствоваться в языке, и
войти в кружок интересных французов.
А мои итоги как романиста состояли тогда из четырех повествовательных вещей:"В путь-дорогу", куда
вошла вся жизнь юноши и молодого человека с 1853 по 1860 год, затем оставшихся недоконченными"Земских сил", где матерьялом служила тогдашняя обновляющаяся русская жизнь в провинции, в первые 60-е годы;"Жертва вечерняя" — вся дана петербургским нравам
той же эпохи и повесть"По-американски", где фоном служила Москва средины 60-х годов.
Оперетка к
той зиме обновилась музыкой Штрауса, который
вошел в полное обладание своего таланта и сделался из бального композитора настоящим"maestro"для оперетки, стоящей даже на рубеже комической оперы. Такие его вещи, как"Летучая мышь"и"Цыганский барон", и рядом с вещами Оффенбаха представляют собою и бытовую и музыкальную ценность.
Хотя
то содержание, какое Корш предложил мне на расходы, по нынешнему времени было слишком скромно, но я все-таки хотел исполнить, в меру возможности,
то, что
входило в мою обязанность. Для этого надо было получить ход к немцам и выхлопотать себе права специального корреспондента.
Со мною он был внимателен и любезен и всячески показывал мне, что он считает мое участие весьма полезным и лестным для клуба. Он тотчас же устроил
те публичные лекции по теории театрального искусства, которые я прочел в клубе. Они
входили в содержание моей книги, которую я обработал к 1872 году и издал отдельно.