Неточные совпадения
«Семейная хроника» Аксакова — доказательный пример того, как беллетристика могла бы воспроизводить и
тогдашнюю жизнь. Можно было расширить рамки и занести в летопись русского
общества огромный материал и вне тех сюжетов, которые подлежали запрету.
Нравы семей, составлявших
тогдашнее «
общество», были сами по себе вовсе не грязнее нынешних.
То, что Ломброзо установил в душевной жизни масс под видом мизонеизма, то есть страха новизны, держалось еще в
тогдашнем сословном
обществе, да и теперь еще держит в своих когтях массу, которая сторонится от смелых идей, требующих настоящей общественной ломки.
Но в итоге
тогдашняя литература и писатели, как писатели, а не как господа с известным положением в
обществе, стояли очень высоко во мнении всех, кто не был уже совсем малограмотным обывателем.
Для
тогдашнего николаевского
общества такое положение Щепкина было важным фактом, и фактом, вовсе не выходящим из ряду вон. Я на это напираю. Талант, личное достоинство ценились чрезвычайно всеми, кто сколько-нибудь выделялся над глухим и закорузлым обывательским миром.
Меня взяла в ложу бельэтажа тетка со стороны отца, и я изображал из себя молодого человека во фраке. Тут было все
тогдашнее светское
общество. В литерной ложе дочь генерал-губернатора, графиня Нессельроде,
тогдашняя львица, окруженная всегда мужчинами, держала себя совершенно по-домашнему, так же как и ее кавалеры.
«Идей» в теперешнем смысле они не имели, книжка не владела ими, да тогда и не было никаких «направлений» даже и у нас, гимназистов. Но они все же любили читать и, оставаясь затворницами, многое узнавали из
тогдашней жизни. Куклами их назвать никак нельзя было. Про
общество, свет, двор, молодых людей, дам, театр они знали гораздо больше, чем любая барышня в провинции, домашнего воспитания. В них не было ничего изломанного, нервного или озлобленного своим долгим институтским сидением взаперти.
Тогдашний николаевский Нижний, домашний быт, гимназия, товарищи, гувернеры,
общество, его вкусы и общежительность, театр, музыка, общий тон дали более положительных, чем отрицательных результатов.
И с таким-то скудным содержанием я в первую же зиму стал бывать в казанских гостиных. Мундир позволял играть роль молодого человека; на извозчика не из чего было много тратить, а танцевать в чистых замшевых перчатках стоило недорого, потому что они мылись. В лучшие дома
тогдашнего чисто дворянского
общества меня вводило семейство Г-н, где с умной девушкой, старшей дочерью, у меня установился довольно невинный флерт. Были и другие рекомендации из Нижнего.
Жили в Казани и шумно и привольно, но по части высшей „интеллигенции“ было скудно. Даже в Нижнем нашлось несколько писателей за мои гимназические годы; а в
тогдашнем казанском
обществе я не помню ни одного интересного мужчины с литературным именем или с репутацией особенного ума, начитанности. Профессора в тамошнем свете появлялись очень редко, и едва ли не одного только И.К.Бабста встречал я в светских домах до перехода его в Москву.
Этот монд, как я сказал выше, был почти исключительно дворянский. И чиновники, бывавшие в „
обществе“, принадлежали к местному дворянству. Даже вице-губернатор был „не из
общества“, и разные советники правления и палат. Зато одного из частных приставов, в
тогдашней форме гоголевского городничего, принимали — и его, и жену, и дочь — потому что он был из дворян и помещик.
События надвигались грозные, но в
тогдашнем высшем классе
общества было больше любопытства, чем искренней тревоги за свою родину. Самое маленькое меньшинство (как мне случалось слышать скорее в Казани, чем в Нижнем) видело в Крымской кампании приближение краха всей николаевской системы.
Русское
общество в
тогдашнем Дерпте, все знакомства, какие имел я в течение пяти лет, и их влияние на мое развитие. Наши светские знакомства, театральное любительство, характер светскости, отношение к нам, студентам, русских семейств и все развивавшаяся связь с тем, что происходило внутри страны, в наших столицах.
Трудно мне было и тогда представить себе, что этот московский обыватель с натурой и пошибом Собакевича состоял когда-то душою
общества в том кружке, где Герцен провел годы"Былого и дум". И его шекспиромания казалась мне совершенно неподходящей ко всему его бытовому habitus. И то сказать: по
тогдашней же прибаутке, он более"перепер", чем"перевел"великого"Вилли".
Мои оценки
тогдашних литераторских нравов, полемики, проявление"нигилистического"духа — все это было бы, конечно, гораздо уравновешеннее, если б можно было сходиться с своими собратами, если б такой молодой писатель, каким был я тогда, попадал чаще в писательскую среду. А ведь тогда были только журнальные кружки. Никакого
общества, клуба не имелось. Были только редакции с своими ближайшими сотрудниками.
Зимой в 1863 году поехал я на свидание с моей матерью и пожил при ней некоторое время. В Нижнем жила и моя сестра с мужем. Я вошел в
тогдашнее нижегородское
общество. И там театральное любительство уже процветало. Меня стали просить ставить"Однодворца"и играть в нем. Я согласился и не только сыграл роль помещика, но и выступил в роли графа в одноактной комедии Тургенева"Провинциалка".
Да и сама личность отзывалась, когда я к нему стал присматриваться, чем-то не
тогдашним, не Петербургом и Москвой 60-х годов, а смесью некоторого либерализма с недостаточным пониманием того, к чему льнуло тогда передовое русское
общество.
Процессы М.Л.Михайлова и потом Чернышевского уже наложили на общее настроение
тогдашней либеральной доли
общества траурный налет. Приговор Михайлова и его отправление на каторгу в кандалах (карточки продавались под спудом), а потом публичная казнь Чернышевского после долгого сиденья в крепости усиливали еще минорное настроение.
Я присутствовал на всех заседаниях конгресса и посылал в"Голос"большие корреспонденции. Думается мне, что в нашей
тогдашней подцензурной печати это были первые по времени появления отчеты о таком съезде, где в первый раз буржуазная Европа услыхала голос сознательного пролетариата, сплотившегося в союз с грозной задачей вступить в открытую борьбу с торжествующим пока капиталистическим строем культурного
общества.
Я приехал — в самый возбужденный момент
тогдашней внутренней политики — почти накануне торжества обнародования июньской конституции 1869 года, которая сохранила для Испании монархическую форму правления. Торжество это прошло благополучно. Республиканских манифестаций не было, хотя в процессии участвовал батальон национальной гвардии и разных вооруженных
обществ. Все это — весьма демократического вида.
Из всех
тогдашних конгрессов, на каких я присутствовал, Съезд Интернационального Союза рабочих (о котором я говорил выше) был, без сомнения, самый содержательный и важный по своим последствиям. Идеи Маркса, создавшего это
общество, проникли с тех пор всюду и у нас к половине 90-х годов, то есть около четверти века спустя, захватили массу нашей молодежи и придали ее настроениям гораздо более решительный характер общественной борьбы и наложили печать на все ее мироразумение.
Когда я задумал этюд о двух славянских романах — "Пан Тадеуш"и"Евгений Онегин" — я сделал из него публичную лекцию, которую и предложил Польскому благотворительному
обществу. Она состоялась в зале при костеле Св. Екатерины и доставила мне много сочувственников в
тогдашнем польском
обществе и среди их учащейся молодежи.
Из
тогдашних русских немного моложе его был один, у кого я находил всего больше если не физического сходства с ним, то близости всего душевного склада, манеры говорить и держать себя в
обществе: это было у К.Д.Кавелина, также москвича почти той же эпохи, впоследствии близкого приятеля эмигранта Герцена. Особенно это сказывалось в речи, в переливах голоса, в живости манер и в этом чисто московском говоре, какой был у людей того времени. Они легко могли сойти за родных даже и по наружности.