Неточные совпадения
Мой
товарищ по гимназии, впоследствии заслуженный профессор Петербургского университета В.А.Лебедев, поступил к нам в четвертый класс и прямо стал слушать законоведение. Но он
был дома превосходно приготовлен отцом, доктором, по латинскому языку и мог даже говорить на нем. Он всегда делал нам переводы с русского в классы словесности или математики, иногда нескольким плохим латинистам зараз. И кончил он с золотой медалью.
Вместе со многими моими товарищами-дворянами, детьми местных помещиков и крупных чиновников, я
был, в полном смысле, питомец министерства «народного просвещения», за ученье которого заплатили те же тридцать пять рублей за семилетний курс, как и за сына какой-нибудь торговки на Нижнем базаре или мелкого портного.
И все это шло как-то само собой в доме, где я рос один, без особенного вмешательства родных и даже гувернеров. Факт тот, что если физическая сторона организма мало развивалась — но далеко не у всех моих
товарищей, то голова работала. В сущности, целый день она
была в работе. До двух с половиной часов — гимназия, потом частные учителя, потом готовиться к завтрашнему дню, а вечером — чтение, рисование или музыка, кроме послеобеденных уроков.
Беря в общем, тогдашний губернский город
был далеко не лишен культурных элементов. Кроме театра,
был интерес и к музыке, и местный барин Улыбышев, автор известной французской книги о Моцарте, много сделал для поднятия уровня музыкальности, и в его доме нашел оценку и всякого рода поддержку и талант моего
товарища по гимназии, Балакирева.
Заметьте, что я лично лишен
был, сравнительно с
товарищами, свободы знакомств и выходов из дому до седьмого класса; но все-таки
был «в курсе» всего, чем тогда жило общество.
Его ближайший сверстник и
товарищ по театральному училищу и службе на Малом театре, П.Г.Степанов,
был создатель роли трактирщика Маломальского в том бесподобном трио, о котором я говорил выше.
Положение города на реке менее красиво; крепость по живописности хуже нашего кремля; историческая татарская старина сводилась едва ли не к одной Сумбекиной башне. Только татарская часть города за рекой Булаком
была своеобразнее. Но тогда и я, и большинство моих
товарищей не приобрели еще вкуса к этнографии. Это не пошло дальше двух-трех прогулок по тем улицам, где скучилось татарское население, где
были их школы и мечети, лавки, бани.
В Дерпте, два года спустя, она стала еще скуднее, и целую зиму мы с
товарищем не могли тратить на обед больше четырех рублей на двоих в месяц, а мой „раб“
ел гораздо лучше нас.
Единственный бал, данный студентами,
был задуман во вторую зиму моего житья в Казани нами, то
есть мною и двумя моими
товарищами, занимавшимися химией в лаборатории у А. М.Бутлерова.
Как я сказал выше, в казанском обществе я не встречал ни одного известного писателя и
был весьма огорчен, когда кто-то из
товарищей, вернувшись из театра, рассказывал, что видел ИА.Гончарова в креслах. Тогда автор „Обломова“ (еще не появившегося в свет) возвращался из своего кругосветного путешествия через Сибирь, побывал на своей родине в Симбирске и останавливался на несколько дней в Казани.
„Неофитом науки“ я почувствовал себя к переходу на второй курс самобытно, без всякого влияния кого-нибудь из старших
товарищей или однокурсников. Самым дельным из них
был мой школьный
товарищ Лебедев, тот заслуженный профессор Петербургского университета, который обратился ко мне с очень милым и теплым письмом в день празднования моего юбилея в Союзе писателей, 29 октября 1900 года. Он там остроумно говорит, как я, начав свое писательство еще в гимназии, изменил беллетристике, увлекшись ретортами и колбами.
С Бутлеровым у нас с двумя моими
товарищами по работе, Венским и Х-ковым (он теперь губернский предводитель дворянства, единственный в своем роде, потому что вышел из купцов), сложились прекрасные отношения. Он любил поболтать с нами, говорил о замыслах своих работ, шутил, делился даже впечатлениями от прочитанных беллетристических произведений. В ту зиму он ездил в Москву сдавать экзамен на доктора химии (и физики, как тогда
было обязательно) и часто повторял мне...
Михаил Мемнонов, по прозвищу Бушуев, сделался и для меня и для моих
товарищей как бы членом нашей студенческой семьи. Ему самому
было бы горько покидать нас. Отцу моему он никогда не служил, в деревне ему
было делать нечего. В житейском обиходе мы его считали"мужем совета"; а в дороге он тем паче окажется опытнее и практичнее всех нас.
Я так
был этим воодушевлен, что не мог, конечно, отговаривать моих двух
товарищей.
Наши финансы
были настолько не роскошны, что мы взяли товаро-пассажирский поезд, совершавший переезд в шестьсот четыре версты в двое суток. Второй
товарищ, Зарин заболел и доехал до Петербурга уже совсем больной. Мы должны
были поместить его в Обуховской больнице. У него открылся тиф, и он приехал в Дерпт уже в начале следующего полугодия.
Перед принятием меня в студенты Дерптского университета возник
было вопрос: не понадобится ли сдавать дополнительный экзамен из греческого? Тогда его требовали от окончивших курс в остзейских гимназиях. Перед нашим поступлением будущий
товарищ мой Л-ский (впоследствии профессор в Киеве), перейдя из Киевского университета на-медицинский факультет, должен
был сдать экзамен по-гречески. То же требовалось и с натуралистов, но мы с 3-чем почему-то избегли этого.
Все это в Дерпте
было немыслимо. Если мои
товарищи по"Рутении", а позднее по нашему вольному товарищескому кружку, грешили против целомудрия, то это считалось"приватным"делом, наружу не всплывало, так что я за все пять лет не знал, например, ни у одного
товарища ни единой нелегальной связи, даже в самых приличных формах; а о женитьбе тогда никто и не помышлял, ни у немцев, ни у русских. Это просто показалось бы дико и смешно.
Не отвечаю за всех моих
товарищей, но в мою пятилетнюю дерптскую жизнь этот элемент не входил ни в какой форме. И такая строгость вовсе не исходила от одного внешнего гнета. Она
была скорее в воздухе и отвечала тому настроению, какое владело мною, особенно в первые четыре семестра, когда я предавался культу чистой науки и еще мечтал сделать из себя ученого.
Поэтом, и даже просто стихотворцем — я не
был. В Дерпте я кое-что переводил и написал даже несколько стихотворений, которые моим
товарищам очень нравились. Но это не развилось. Серьезно я никогда в это не уходил.
После"Званых блинов"я набросал только несколько картинок из жизни казанских студентов (которые вошли впоследствии в казанскую треть романа"В путь-дорогу") и даже читал их у Дондуковых в первый их приезд в присутствии профессора Розберга, который
был очень огорчен низменным уровнем нравов моих бывших казанских
товарищей и вспоминал свое время в Москве, когда все они более или менее настраивали себя на идеи, чувства, вкусы и замашки идеалистов.
Лично я познакомился с ним впервые на каком-то масленичном пикнике по подписке в заведении Излера. Он оказался добродушным малым, не без начитанности, с высокими идеалами по части театра и литературы. Как
товарища — его любили. Для меня он
был типичным представителем николаевской эпохи, когда известные ученики Театрального училища выходили оттуда с искренней любовью к"просвещению"и сами себя развивали впоследствии.
Если бы не эта съедавшая его претензия, он для того времени
был, во всяком случае, выдающийся актер с образованием, очень бывалый, много видевший и за границей, с наклонностью к литературе (как переводчик), очень влюбленный в свое дело, приятный, воспитанный человек, не без юмора, довольно любимый
товарищами. Подъедала его страсть к картежной игре, и он из богатого человека постарался превратиться в бедняка.
Несколько раньше (Неклюдов
был уже не то обер-прокурор, не то
товарищ государственного секретаря) судьба столкнула нас на прогулке в Киссингене.
Я должен
был взять приказчика; а со второго лета хозяйством моим стал заниматься тот медик З-ч — мой
товарищ по Казани и Дерпту, который оставался там еще несколько лет, распоряжаясь как умел запашкой и отдачей земли в аренду.
Но я наверно бы урвался в Москву, если б не слетал туда на одну из последних репетиций — всего на двадцать четыре часа, провожая даму, у которой
был роман с одним моим
товарищем.
Первой молодой силой"Современника"считался ведь Помяловский; а с ним я вступил в личное знакомство и привлекал его к сотрудничеству. Он положительно обещал мне повесть и взял аванс, который
был мне после его скорой смерти возвращен его
товарищем и приятелем Благовещенским.
С ним я
был в личном знакомстве и через него сходился тогда (кажется, и до своего редакторства) с братьями Краевскими, сыновьями Андрея Александровича, и Евгением Утиным — его
товарищем по Петербургскому университету.
Как частный человек, собрат,
товарищ он
был высокой порядочности и деликатности, до педантизма аккуратный и исполнительный, добрый
товарищ, безупречный во всяком деле, особенно в денежных делах.
Дела по журналу и имению вызывали ежегодно поездки в Нижний. Но я не мог оставаться там подолгу, а в деревню незачем
было ездить. До продажи земли там хозяйничал мой
товарищ З-ч.
После Берлина, где я сейчас же встретил каких-то кутильных петербуржцев, мы с Петунниковым поехали вместе в Париж, а Вырубов должен
был завернуть в Ганновер, где его
товарищ по лицею служил секретарем миссии.
По этой части ученики Ecole des beaux-arts (по-нашему Академии художеств)
были поставлены в гораздо более выгодные условия. Им читал лекции по истории искусства Ипполит Тэн. На них я подробнее остановлюсь, когда дойду до зимы 1868–1869 года. Тогда я и лично познакомился с Тэном, отрекомендованный ему его
товарищем — Франциском Сарсе. Тогда Сарсе считался и действительно
был самым популярным и авторитетным театральным критиком.
К Тэну я взял рекомендательною записку от Фр. Сарсе, его
товарища по выпуску из Высшей нормальной школы. Но в это время я уже ходил на его курс истории искусств. Читал он в большом"эмицикле"(полукруглом зале) Ecole des beaux-arts. И туда надо
было выправлять билет, что, однако, делалось без всякого затруднения. Аудитория состояла из учеников школы (то, что у нас академия) с прибавкою вот таких сторонних слушателей, как я. Дамы допускались только на хоры, и внизу их не
было заметно.
Вы могли изо дня в день видеть, как студент отправлялся сначала в cremerie, потом в пивную, сидел там до завтрака, а между завтраком и обедом опять
пил разные напитки, играл на бильярде, в домино или в карты, целыми часами сидел у кафе на тротуаре с газетой или в болтовне с
товарищами и женщинами. После обеда он шел на бал к Бюллье, как кратко называли прежнюю"Closerie des Lilas", там танцевал и дурачился, а на ночь отправлялся с своей"подругой"к себе в отельчик или к этой подруге.
Водил он приятельство со своим
товарищем по Парижской консерватории певцом Гассье, который незадолго перед тем пропел целый оперный сезон в Москве, когда там
была еще императорская Итальянская опера. Этот южанин, живший в гражданском браке с красивой англичанкой, отличался большим добродушием и с юмором рассказывал мне о своих успехах в Москве, передразнивая, как московские студенты из райка выкрикивали его имя с русским произношением.
В литературном мире у меня
было когда-то много знакомого народа, но ни одного настоящего друга или школьного
товарища. Из бывших сотрудников"Библиотеки"Лесков очутился в числе кредиторов журнала, Воскобойников работал в"Московских ведомостях"у Каткова, Эдельсон умер, бывший у меня секретарем
товарищ мой Венский практиковал в провинции как врач после довершения своей подготовки на курсах для врачей и получения докторской степени.
Я его легко вспомнил. Это
был некто П.П.Иванов, тогдашний акцизный управляющий в Нижнем, с которым я
был знаком еще с начала 60-х годов. А рядом с ним сидел в карете седой старик с бородой, — и он также оказался моим еще более старым знакомым. Это
был генерал М.И.Цейдлер, когда-то наш нижегородский полицеймейстер, из гродненских гусар, и
товарищ по юнкерскому училищу с Лермонтовым.
Вормс — первый любовник, который брал темпераментом, умной, нервной игрой, — в жизни не
был занимателен и держался слишком серьезного тона. Но он, не в пример своим
товарищам, один выучился читать и писать по-русски. И он доразвил свое дарование в Петербурге, и сразу в Париже попал в сосьетеры"Французской комедии".
Впервые познакомился я с ним в коридорах Петербургского университета, когда мне привелось держать там экзамен на кандидата в сентябре 1861 года. Выходит, стало
быть, что мы с ним ближайшие сверстники, если не ровесники: он
был, вероятно, помоложе меня года на два, на три. Я
был раньше (в годы моего студенчества в Казани)
товарищем его старшего брата, Григория Ивановича, сделавшего потом блестящую судебную карьеру; он кончил ее званием сенатора.