Неточные совпадения
И все это шло как-то само собой в доме, где я рос один, без особенного вмешательства родных и даже гувернеров. Факт
тот, что если физическая сторона организма мало развивалась — но далеко не у всех моих товарищей,
то голова работала. В сущности, целый день она была в работе. До двух с половиной часов — гимназия, потом частные учителя, потом готовиться к завтрашнему дню, а вечером — чтение, рисование или музыка, кроме послеобеденных
уроков.
Я лично, после не совсем приятных мне
уроков фортепьяно, пожелал сам учиться на скрипке, и первым моим учителем был крепостной Сашка, выездной лакей и псовый охотник. В провинции симфонической и отчасти оперной музыкой и занимались только при богатых барских домах и в усадьбах. И у нас в городе долго держали свой бальный оркестр, который в некоторые дни играл, хоть и с грехом пополам,"концерты",
то есть симфонии и квартеты.
Мы видались с Балакиревым в мое дерптское время каждый год. Проезжая Петербургом туда и обратно, я всегда бывал у него, кажется, раз даже останавливался в его квартире. Жил он холостяком (им и остался до большой старости и смерти), скромно, аккуратно, без всякого артистического кутежа, все с
теми же своими маленькими привычками. Он уже имел много
уроков, и этого заработка ему хватало. Виртуозным тщеславием он не страдал и не бился из-за великосветских успехов.
Это продолжалось довольно долго, и такого Балакирева я не встречал. Я жил в
те годы или за границей, или подолгу в Москве. Потом он пришел в норму, принял заведование Певческой капеллой, стал опять давать
уроки, но прежнего положения занимать не желал.
Курсы его бывали по нескольку раз в неделю, в фойе ученического театра, а кто хотел заниматься посерьезнее,
тот брал у него и
уроки на его квартире, в
той же части — города.
По-английски я стал учиться еще в Дерпте, студентом, но с детства меня этому языку не учили. Потом я брал
уроки в Петербурге у известного учителя, которому выправлял русский текст его грамматики. И в Париже в первые зимы я продолжал упражняться, главным образом, в разговорном языке. Но когда я впервые попал на улицы Лондона, я распознал
ту давно известную истину, что читать, писать и даже говорить по-английски — совсем не
то, что вполне понимать всякого англичанина.
Меня поддерживало убеждение в
том, что замысел"Жертвы вечерней"не имел ничего общего с порнографической литературой, а содержал в себе горький
урок и беспощадное изображение пустоты светской жизни, которая и доводит мою героиню до полного нравственного банкротства.
Ко мне ходил и давал мне
уроки языка один чех с немецкой фамилией, от которого я узнал много о
том, что делается в Чехии и других славянских странах, особенно в Далмации.
Мы с Наке много были благодарны нашим молодым хозяйкам за их старания о
том, чтобы мы постоянно практиковались в разговоре по-испански. При особых
уроках, которые нам давал студент, дело шло довольно споро, но Наке язык давался легче как истому провансальцу, легче по своей лексике и грамматическим формам.
Но тогда,
то есть в конце 1869 года в Париже, она была пленительный подросток, и мы с ней быстро сдружились. Видя, как она мало знала свой родной язык, я охотно стал давать ей
уроки, за что А. И. предложил было мне гонорар, сказав при этом, что такую же плату получает Элизе Реклю за
уроки географии; но я уклонился от всякого вознаграждения, не желая, чтобы наше приятельство с Лизой превращалось в отношения ученицы к платному учителю.
Долго жизнь не давала мне достаточно досугов, но в начале 80-х годов, по поводу приезда в Петербург первой драматической труппы и моего близкого знакомства с молодым польско-русским писателем графом Р-ским, я стал снова заниматься польским языком, брал даже
уроки декламации у режиссера труппы и с
тех пор уже не переставал читать польских писателей; в разное время брал себе чтецов, когда мне, после потери одного глаза, запрещали читать по вечерам.
В Женеве он поддерживал себя материально, давая
уроки и по общим русским предметам, и по фортепианной игре. Когда я (во время франко-прусской войны) заехал в Женеву повидаться с Лизой Герцен, я нашел его ее учителем. Но еще раньше я возобновил наше знакомство на конгрессах"Мира и свободы", всего больше на первом по счету из
тех, на какие я попадал, — в Берне.
— Оригинал, оригинал! — подхватил он, с укоризной качая головой… — Зовут меня оригиналом… На деле-то оказывается, что нет на свете человека менее оригинального, чем ваш покорнейший слуга. Я, должно быть, и родился-то в подражание другому… Ей-богу! Живу я тоже словно в подражание разным мною изученным сочинителям, в поте лица живу; и учился-то я, и влюбился, и женился, наконец, словно не по собственной охоте, словно исполняя какой-то не то долг, не
то урок, — кто его разберет!
Неточные совпадения
Не пошли ему впрок ни
уроки прошлого, ни упреки собственной совести, явственно предупреждавшей распалившегося старца, что не ему придется расплачиваться за свои грехи, а все
тем же ни в чем не повинным глуповцам.
Размышления его были самые сложные и разнообразные. Он соображал о
том, как отец его получит вдруг и Владимира и Андрея, и как он вследствие этого нынче на
уроке будет гораздо добрее, и как он сам, когда будет большой, получит все ордена и
то, что выдумают выше Андрея. Только что выдумают, а он заслужит. Они еще выше выдумают, а он сейчас и заслужит.
Сережа рассказал хорошо самые события, но, когда надо было отвечать на вопросы о
том, что прообразовали некоторые события, он ничего не знал, несмотря на
то, что был уже наказан за этот
урок.
Придя в комнату, Сережа, вместо
того чтобы сесть за
уроки, рассказал учителю свое предположение о
том, что
то, что принесли, должно быть машина. — Как вы думаете? — спросил он.
Урок состоял в выучиваньи наизусть нескольких стихов из Евангелия и повторении начала Ветхого Завета. Стихи из Евангелия Сережа знал порядочно, но в
ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба отца, которая загибалась так круто у виска, что он запутался и конец одного стиха на одинаковом слове переставил к началу другого. Для Алексея Александровича было очевидно, что он не понимал
того, что говорил, и это раздражило его.