Неточные совпадения
Наша гимназия была вроде
той, какая описана у меня в первых двух книгах «В путь-дорогу». Но когда я писал этот
роман, я еще близко стоял ко времени моей юности. Краски наложены, быть может, гуще, чем бы я это сделал теперь. В общем верно, но полной объективности еще нет.
Репутация «бойкого пера» утвердилась за мною. Но в округ наших сочинений уже не посылали. Не было, когда мы кончали, и
тех «литературных бесед», какие происходили прежде. Одну из таких бесед я описал в моем
романе с известной долей вымысла по лицам и подробностям.
То, что приведено в моем
романе о его способе экзаменовать по стихосложению, не выдумано.
Каюсь, и в
романе «В путь-дорогу» губернский город начала 50-х годов все-таки трактован с некоторым обличительным оттенком, но разве
то, что я связал с отрочеством и юностью героя, не говорит уже о множестве задатков, без которых взрыв нашей «Эпохи бури и натиска» был бы немыслим в такой короткий срок?
Соллогуб гостил, попадая в Нижний, у тогдашнего губернского предводителя, Н.В.Шереметева, брата
того сурового вотчинника, который послужил мне моделью одной из старобытовых фигур в моем
романе «Земские силы», оставшемся недоконченным.
Крепостным правом они особенно не возмущались, но и не выходили крепостницами и в обращении с прислугой привозили с собой очень гуманный и порядочный тон. Этого, конечно, не было бы, если б там, в стенах казенного заведения, поощрялись разные «вотчинные» замашки. Они не стремились к
тому, что и тогда уже называлось «эмансипацией», и, читая
романы Жорж Занд, не надевали на себя никаких заграничных личин во вкусе
той или другой героини.
Но почти все остальное, что есть в этой казанской трети
романа, извлечено было из личных воспоминаний, и, в общем, ход развития героя сходен с
тем, через что и я проходил.
Читал больше французские
романы, и одно время довольно усердно Жорж Занда, и доставлял их девицам, моим приятельницам, прибегая к такому невинному приему: входя в гостиную, клал томик в тулью своей треуголки и как только удалялся с барышней в залу ходить (по тогдашней манере),
то сейчас же и вручал запретную книжку.
Тут я останавливаюсь и должен опять (как делал для Нижнего и Казани) оговориться перед читателями
романа"В путь-дорогу", а в
то же время и перед самим собою.
Вы могли бы проверить физиономию этого старого города с
теми страницами пятой книги
романа, где описывается первое знакомство с ним Телепнева. Маркт списан точно вчера.
Я забежал вперед, чтобы сразу выяснить процесс
того внутреннего брожения, какое происходило во мне, и оттенить существенную разницу между дерптской эпопеей героя
романа"В путь-дорогу"и
тем, что сталось с самим автором.
По-своему я (как и герой
романа Телепнев) был прав. Я ожидал совсем не
того и, без всякого сомнения, видел, что казанский третьекурсник представлял собою нечто другое, хотя и явился из варварских, полутатарских стран.
Второе блюдо — якобы мясное; но
те «кровяные котлеты с патокой и коринкой», о которых упоминается в моем
романе, не принадлежат вовсе к поэтическим мифам, а могли быть отнесены и к реальным возможностям.
И как он держал себя у кафедры, играя постоянно часовой цепочкой, и каким тоном стал говорить с публикой, и даже
то, что он говорил, — все это мне пришлось сильно не по вкусу. Была какая-то бесцеремонность и запанибратство во всем, что он тут говорил о Добролюбове — не с личностью покойного критика, а именно с публикой. Было нечто, напоминавшее
те обращения к читателю, которыми испещрен был два-три года спустя его
роман «Что делать?»
Тогда я еще недостаточно познал
ту истину, что в России все получает такой смысл и значение, всякая книга, пьеса,
роман, статья, открытие!
В его
романе"Униженные и оскорбленные"все видели только борца за общественную правду и обличителя всего
того, что давило в России всякую свободу и тушило каждый лишний луч света.
То, что явилось в моем
романе"Китай-город"(к 80-м годам), было как раз результатом наблюдений над новым купеческим миром. Центральный тип смехотворного"Кита Китыча"уже сошел со сцены. Надо было совсем иначе относиться к московской буржуазии. А автор"Свои люди — сочтемся!"не желал изменять своему основному типу обличительного комика, трактовавшего все еще по-старому своих купцов.
Создателя"Отцов и детей"я в
ту зиму не видал, да, кажется, он и не был в Петербурге при появлении
романа в январе 1862 года.
Он не мог заранее предвидеть, что его
роман подольет масла к
тому, что разгорелось по поводу петербургских пожаров. До сих пор легенда о
том, что подожгли Апраксин двор студенты вместе с поляками, еще жива. Тогда революционное брожение уже начиналось. Михайлов за прокламации пошел на каторгу. Чернышевский пошел туда же через полтора года. Рассылались в
тот сезон 1861–1862 года и подпольные листки; но все-таки о"комплотах"и революционных приготовлениях не ходило еще никаких слухов.
Уже одно
то, что
роман печатался у Каткова, журнал которого уже вступал в полемику с"Современником"и вообще поворачивал вправо, вредило автору.
За одно могу ответить и теперь, по прошествии целых сорока шести лет, — что мне рецензия Антоновича не только не понравилась, но я находил ее мелочной, придирчивой, очень дурного тона и без всякого понимания самых даровитых мест
романа, без признания
того, что я сам чувствовал и тогда: до какой степени в Базарове уловлены были коренные черты русского протестанта против всякой фразы, мистики и романтики.
Много было разговоров и споров о
романе; но я не помню, чтобы о нем читались рефераты и происходили прения на публичных вечерах или в частных домах. Бедность газетной прессы делала также
то, что вокруг такого произведения раздавалось гораздо меньше шуму, чем это было бы в начале XX века.
Этим было решительно все проникнуто среди
тех, кого звали и"нигилистами". Движение стало настолько же разрушительно, как и созидательно. Созидательного, в смысле нового этического credo, оказывалось больше.
То, что потом Чернышевский в своем
романе"Что делать?"ввел как самые характерные черты своих героев, не выдуманное, а только разве слишком тенденциозное изображение, с разными, большею частию ненужными разводами.
В тогдашней литературе
романов не было ни одной вещи в таком точно роде. Ее замысел я мог считать совершенно самобытным. Никому я не подражал. Теперь я бы не затруднился сознаться в этом. Не помню, чтобы прототип такой"истории развития"молодого человека, ищущего высшей культуры,
то есть"Ученические годы Вильгельма Мейстера"Гете, носился предо мною.
Может показаться даже маловероятным, что я, написав несколько глав первой части, повез их к редактору"Библиотеки", предлагая ему
роман к январской книжке 1862 года и не скрывая
того, что в первый год могут быть готовы только две части.
Замысел
романа"В путь-дорогу"явился как бы непроизвольным желанием молодого писателя произвести себе"самоиспытание", перед
тем как всецело отдать себя своему"призванию".
Но Телепнева нельзя отождествлять с автором. У меня не было его романической истории в гимназии, ни
романа с казанской барыней, и только дерптская влюбленность в молодую девушку дана жизнью. Все остальное создано моим воображением, не говоря уже о
том, что я, студентом, не был богатым человеком, а жил на весьма скромное содержание и с 1856 года стал уже зарабатывать научными переводами.
Об"успехе"первых двух частей
романа я как-то мало заботился. Если и появлялись заметки в газетах,
то вряд ли особенно благоприятные."Однодворец"нашел в печати лучший прием, а также и"Ребенок". Писемский, по-видимому, оставался доволен
романом, а из писателей постарше меня помню разговор с Алексеем Потехиным, когда мы возвращались с ним откуда-то вместе. Он искренно поздравлял меня, но сделал несколько дельных замечаний.
Я не принадлежал тогда к какому-нибудь большому кружку, и мне нелегко было бы видеть, как молодежь принимает мой
роман. Только впоследствии, на протяжении всей моей писательской дороги вплоть до вчерашнего дня, я много раз убеждался в
том, что"В путь-дорогу"делалась любимой книгой учащейся молодежи. Знакомясь с кем-нибудь из интеллигенции лет пятнадцать — двадцать назад, я знал вперед, что они прошли через"В путь-дорогу", и, кажется, до сих пор есть читатели, считающие даже этот
роман моей лучшей вещью.
Теперь"В путь-дорогу"в продаже не найдешь. Экземпляры вольфовского издания или проданы, или сгорели в складах. Первое отдельное издание из"Библиотеки"в 1864 году давно разошлось. Многие мои приятели и знакомые упрекали меня за
то, что я не забочусь о новом издании… Меня смущает
то, что
роман так велик: из всех моих вещей — самый обширный; в нем до 64 печатных листов.
Что я был еще молод — не могло меня удерживать. Я уже более двух лет как печатался, был автором пьес и
романа, фельетонистом и наблюдателем столичной жизни. Издание журнала давало более солидное положение, а о возможности неудачи я недостаточно думал. Меня не смущало и
то, что я-по тогдашнему моему общественно-политическому настроению — не имел еще в себе задатков руководителя органа с направлением, которое тогда гарантировало бы успех.
Вы, быть может, полагаете, что эта цензура требовала к себе статьи по военному делу, все, что говорилось о нашей армии, распоряжениях начальства, каких-нибудь проектах и узаконениях? Все это, конечно, шло прямо туда, но, кроме
того, малейший намек на военный быт и всякая повесть, рассказ или глава
романа, где есть офицеры, шло туда же.
Ни я и никто из моих постоянных сотрудников не могли, например, восхищаться
теми идеалами, какие Чернышевский защищал в своем
романе"Что делать?", но ни одной статьи, фельетона, заметки не появилось и у нас (особенно редакционных), за которую бы следовало устыдиться.
Роман"В путь-дорогу"был начат в 1862 году, при Писемском. И в течение
того года были напечатаны две книги, а их значилось целых шесть.
"Некуда"сыграло почти такую же роль в судьбе"Библиотеки", как фельетон Камня Виногорова (П.И.Вейнберга) о г-же Толмачевой в судьбе его журнала «Век», но с
той разницей, что впечатление от
романа накапливалось целый год и, весьма вероятно, повлияло уже на подписку 1865 года. Всего же больше повредило оно мне лично, не только как редактору, но и как писателю вообще, что продолжалось очень долго, по крайней мере до наступления 70-х годов.
Никто бы не поверил из
тех, кто возмущался
романом, что его роды были так тягостны.
Когда вышел в печати его плоховатый
роман"Два генерала"(в"Русском вестнике"),
то я сам написал рецензию без подписи, где высказался об этой вещи совсем не хвалебно.
Огромный успех среди молодежи
романа"Что делать?", помимо сочувствия коммунистическим мечтаниям автора, усиливался и
тем, что
роман писан был в крепости и что его автор пошел на каторгу из-за одного какого-то письма с его подписью, причем почти половина сенатских секретарей признала почерк письма принадлежащим Чернышевскому.
Необходимо было и продолжать
роман"В путь-дорогу". Он занял еще два целых года, 1863 и 1864, по две книги на год,
то есть по двадцати печатных листов ежегодно. Пришлось для выигрыша времени диктовать его и со второй половины 63-го года, и к концу 64-го. Такая быстрая работа возможна была потому, что материал весь сидел в моей голове и памяти: Казань и Дерпт с прибавкой романических эпизодов из студенческих годов героя.
Точно так же и петербургские зимы за
тот же период сказались в содержании первого моего
романа, написанного в Париже уже в 1867 году,"Жертва вечерняя". Он полон подробностей тогдашней светской и литературной жизни.
Там я, кроме очередной работы как корреспондент, приступил и к моему
роману"Жертва вечерняя". Но его первоначальный замысел пришел мне не в Париже, а в Лондоне, и совершенно так, как должно по теории"непроизвольного творчества"всегда происходить,
то есть неожиданно.
Про меня рано сложилась легенда, что я все мои
романы не написал, а продиктовал. Я уже имел повод оговариваться и поправлять это — в общем неверное — сведение. До 1873 года я многое из беллетристики диктовал, но с
того года до настоящей минуты ни одна моя, ни крупная, ни мелкая вещь, не продиктована, кроме статей. «Жертва вечерняя» вся целиком была продиктована, и в очень скорый срок — в шесть недель, причем я работал только с 9 до 12 часов утра. А в
романе до двадцати печатных листов.
Но в публике на
роман взглянули как на
то, что французы называют
романом с намеками,
то есть стали в нем искать разных петербургских личностей, в
том числе и очень высокопоставленных.
Цензура пропустила все части
романа, но когда он явился отдельной книгой (это были оттиски из журнала же),
то цензурное ведомство задним числам возмутилось, и началось дело об уничтожении этой зловредной книжки, доходило до Комитета министров, и
роман спасен был в заседании Совета под председательством Александра II, который согласился с меньшинством, бывшим за
роман.
Пикантно и
то, что"Жертва вечерняя"был одним из первых моих
романов переведен немцами, под заглавием"Abendliches Opfer", и в тамошней критике к нему отнеслись вовсе не как к порнографической вещи.
Когда я получил из конторы"Fortnightly"первый мой английский гонорар, я был счастлив
тем, что мог предложить моему магистру дополнительное вознаграждение за его занятия со мною. Пикантно было
то, что мне, неизвестному в Англии русскому писателю, заплатили полистную плату гораздо выше
той, какую я получал тогда в России не только за журнальные или газетные статьи, но и за пьесы и
романы.
Тогда казалось, что весь литературный талант Англии ушел в
роман и стихотворство, а театр был обречен на переделки с французского или на третьестепенную работу писателей, да и
те больше все перекраивали драмы и комедии из своих же
романов и повестей.
Фланирование по улицам, бульварам, садам, гуляньям в Пратере — сравнительно с парижским — благодушнее, пестрее типами и туалетами, со множеством видных, свежих женщин,
тех"susse Madels"(милых девиц), которые до сих пор еще играют роль в венской беллетристике, в
романах и жанровых пьесах.
Дюма, сделавший себе репутацию защитника и идеалиста женщин, даже падших ("Дама с камелиями"), тогда уже напечатал беспощадный анализ женской испорченности —
роман"Дело Клемансо"и в своих предисловиях к пьесам стал выступать в таком же духе. Даже тут, в присутствии своей супруги, он не затруднился повести разговор на
тему безыдейности и невежественности светских женщин… и в особенности русских. У него вырвалась, например, такая подробность из их интимной жизни...
Это был мой опыт, и притом единственный, написать целый (хотя и небольшой)
роман на психическую
тему.