Неточные совпадения
Когда мы к 1 сентября собрались после молебна, перед тем как расходиться по классам, нам, четвероклассникам,объявил инспектор, чтобы мы, поговорив дома с кем нужно, решили, как мы желаем учиться дальше: хотим ли продолжать учиться латинскому языку (нас ему учили с первого класса) для поступления в
университет, или новому предмету, «законоведению», или же ни тому, ни другому. «Законоведы» будут получать чин четырнадцатого класса; университетские — право поступить без экзамена, при высших баллах; а остальные — те останутся без латыни и знания
русских законов и ничего не получат; зато будут гораздо меньше учиться.
Мой товарищ по гимназии, впоследствии заслуженный профессор Петербургского
университета В.А.Лебедев, поступил к нам в четвертый класс и прямо стал слушать законоведение. Но он был дома превосходно приготовлен отцом, доктором, по латинскому языку и мог даже говорить на нем. Он всегда делал нам переводы с
русского в классы словесности или математики, иногда нескольким плохим латинистам зараз. И кончил он с золотой медалью.
Нам казалось все более и более диким, что
русским студентам в России, в императорском
университете, нельзя жить без подчинения немецкому «Комману», который не имел никакой правительственной санкции.
Русские в Дерпте, вне студенческой сферы, держались, как всегда и везде — скорее разрозненно. И только в последние два года моего житья несколько семейств из светско-дворянского общества делали у себя приемы и сближались с немецкими"каксами". Об этом я поговорю особо, когда перейду к итогам тех знакомств и впечатлений, через какие я прошел, как молодой человек, вне
университета.
Теперь остановлюсь на том, что Дерпт мог дать студенту вообще — и немцу или онемеченному чухонцу, и
русскому; и такому, кто поступил прямо в этот
университет, и такому, как я, который приехал уже"матерым"
русским студентом, хотя и из провинции, но с определенными и притом высшими запросами. Тогда Дерпт еще сохранял свою областную самостоятельность. Он был немецкий, предназначен для остзейцев, а не для
русских, которые составляли в нем ничтожный процент.
Масса остзейцев из своих гимназий (где уже читали
русский язык), оканчивая курс с порядочными теоретическими познаниями, совершенно забывали
русский язык к окончанию курса в
университете.
Но мы разбираем здесь не вопрос национальной политики. На Дерптский
университет следовало такому
русскому студенту, как я, смотреть, как на немецкий
университет и дорожить именно этим, ожидая найти в нем повышенный строй всей учебной и ученой жизни.
Но в этот же трехлетний период я сделался и публицистом студенческой жизни, летописцем конфликта"Рутении"с немецким «Комманом». Мои очерки и воззвания разосланы были в другие
университеты; составил я и сообщение для архилиберального тогда «
Русского вестника». Катков и Леонтьев сочувственно отнеслись к нашей «истории»; но затруднились напечатать мою статью.
На побочные науки были даны другие дни. Обязательным предметом стояла и
русская история. Из нее экзаменовал Павлов (Платон), только что поступивший в Петербургский
университет. Более мягкого, деликатного, до слабости снисходительного экзаменатора я не видал во всю мою академическую жизнь."Бакенбардисты"совсем одолели его. И он, указывая им на меня, повторял...
В нем"спонтанно"(выражаясь научно-философским термином) зародилась мысль написать большой роман, где бы была рассказана история этического и умственного развития
русского юноши, — с годов гимназии и проведя его через два
университета — один чисто
русский, другой — с немецким языком и культурой.
Наши личные отношения остались очень хорошими. Через много лет, в январе 1871 года, я его нашел в Варшаве (через которую я проезжал тогда в первый раз) лектором
русского языка в
университете, все еще холостяком и все в тех же двух комнатах"Европейской гостиницы". Он принадлежал к кружку, который группировался около П.И.Вейнберга.
Мне представлялся очень удачный случай побывать еще раз в Праге — в первый раз я был там также, и я, перед возвращением в Париж, поехал на эти празднества и писал о них в те газеты, куда продолжал корреспондировать. Туда же отправлялся и П.И.Вейнберг. Я его не видал с Петербурга, с 1865 года. Он уже успел тем временем опять"всплыть"и получить место профессора
русской литературы в Варшавском
университете.
Там же, около них, группировался целый кружок
русских студентов, больше москвичей, слушателей Политехникума и
университета.
Университет не играл той роли, какая ему выпала в 61 году, но вкус к слушанию научных и литературных публичных лекций разросся так, что я был изумлен, когда попал в первый раз на одну из лекций по
русской литературе Ореста Миллера в Клубе художников, долго помещавшемся в Троицком переулке (ныне — улице), где теперь"зала Павловой".
Он не переставал быть легальным
русским обывателем, который по доброй воле (после его удаления из состава профессоров Московского
университета) предпочел жить за границей в прекрасном климате и работать там на полной свободе.
Все это проделал по доброй воле, без малейшего давления внешних обстоятельств, мой долголетний приятель и единомышленник по философскому credo Г.Н.Вырубов,
русский дворянин, помещик, дитя Москвы, сначала лицеист, а потом кандидат и магистрант Московского
университета.
Ходил Мухоедов необыкновенно быстро, вечно торопился куда-то, без всякой цели вскакивал с места и садился, часто задумывался о чем-то и совершенно неожиданно улыбался самой безобидной улыбкой — словом, это был тип старого студента, беззаботного, как птица, вечно веселого, любившего побеседовать «с хорошим человеком», выпить при случае, а потом по горло закопаться в университетские записки и просиживать за ними ночи напролет, чтобы с грехом пополам сдать курсовой экзамен; этот тип уже вывелся в
русских университетах, уступив место другому, более соответствующему требованиям и условиям нового времени.
Неточные совпадения
— В
университете учатся немцы, поляки, евреи, а из
русских только дети попов. Все остальные россияне не учатся, а увлекаются поэзией безотчетных поступков. И страдают внезапными припадками испанской гордости. Еще вчера парня тятенька за волосы драл, а сегодня парень считает небрежный ответ или косой взгляд профессора поводом для дуэли. Конечно, столь задорное поведение можно счесть за необъяснимо быстрый рост личности, но я склонен думать иначе.
Как таблица на каменной скрижали, была начертана открыто всем и каждому жизнь старого Штольца, и под ней больше подразумевать было нечего. Но мать, своими песнями и нежным шепотом, потом княжеский, разнохарактерный дом, далее
университет, книги и свет — все это отводило Андрея от прямой, начертанной отцом колеи;
русская жизнь рисовала свои невидимые узоры и из бесцветной таблицы делала яркую, широкую картину.
Он был в
университете и решил, что сын его должен быть также там — нужды нет, что это будет не немецкий
университет, нужды нет, что
университет русский должен будет произвести переворот в жизни его сына и далеко отвести от той колеи, которую мысленно проложил отец в жизни сына.
Московский
университет вырос в своем значении вместе с Москвою после 1812 года; разжалованная императором Петром из царских столиц, Москва была произведена императором Наполеоном (сколько волею, а вдвое того неволею) в столицы народа
русского.
В истории
русского образования и в жизни двух последних поколений Московский
университет и Царскосельский лицей играют значительную роль.