Неточные совпадения
И тем разительнее выходил контраст между Подколесиным и Большовым. Такая бытовая фигура, уже без всякой комической примеси, появилась решительно в первый
раз, и создание ее было
делом совершенно нового понимания русского быта, новой полосы интереса к тому, что раньше не считалось достойным художественной наблюдательности.
У него были повадки хозяина, любителя деревни, он давно стал страстным охотником, и сколько
раз старик Фогель, смешной профессор уголовного права, заходил к нему в лабораторию условиться насчет
дня и часа отправления на охоту. И с собаками Александра Михайловича мы были знакомы.
Нельзя сказать, чтобы тогдашняя барщина (по крайней мере у отца) подъедала хозяйство самих крестьян. Она усиливалась в рабочую пору, но если выгоняли на работу лишний
раз против положения (то есть против трех-четырех
дней в неделю), то давались потом льготные
дни или устраивали угощение, род „помочи“.
Возвращения из тамбовской усадьбы отца в Нижний, где жили мать моя и сестра, и в этот приезд и в другие, брали несколько
дней, даже и на почтовых; а
раз мне наняли длиннейшую фуру ломового, ехавшего на Нижегородскую ярмарку за работой.
Езда на"сдаточных"была много
раз описана в былое время. Она представляла собою род азартной игры. Все
дело сводилось к тому: удастся ли вам доехать без истории, то есть без отказа ямщика, до последнего конца, доставят ли вас до места назначения без прибавки.
Немецкая печать лежала на всей городской культуре с сильной примесью народного, то есть эстонского, элемента. Языки слышались на улицах и во всех публичных местах, лавках, на рынке почти исключительно — немецкий и эстонский. В базарные
дни наезжали эстонцы, распространяя запах своей махорки и особенной чухонской вони, которая бросилась мне в нос и когда я попал в первый
раз на базарную площадь Ревеля, в 90-х годах.
Вейнберга я в эту зиму 1860–1861 года (или в следующую) видел актером всего один
раз, в пьесе"Слово и
дело"на любительском спектакле, в какой-то частной театральной зале.
Мой протест, который я сначала выразил Васильеву, прося его быть посредником, вызвал сцену тут же на подмостках. Самойлов — в вызывающей позе, с дрожью в голосе — стал кричать, что он"служит"столько лет и не намерен повторять то, что он десятки
раз говорил со сцены. И, разумеется, тут же пригрозил бенефицианту отказаться от роли; Васильев испугался и стал его упрашивать. Режиссер и высшее начальство стушевались, точно это совсем не их
дело.
С самим издателем — Михаилом Достоевским я всего один
раз говорил у него в редакции, когда был у него по
делу. Он смотрел отставным военным, а на литератора совсем не смахивал, в таком же типе, как и Краевский, только тот был уже совсем седой, а этот еще с темными волосами.
Страхова я тогда нигде не встречал и долго не знал даже — кто этот Косица. К Федору Достоевскому никакого
дела не имел и редакционных сборищ не посещал. В первый
раз я увидал его на литературном чтении. Он читал главу из «Мертвого дома», и публика принимала его так же горячо, как и Некрасова.
О нем мне много рассказывали еще до водворения моего в Петербурге; а в те зимы, когда Сухово-Кобылин стал появляться в петербургском свете, А.И.Бутовский (тогда директор департамента мануфактур и торговли) рассказал мне
раз, как он был прикосновенен в Москве к этому
делу.
Суд над ним по
делу об убитой француженке дал ему материал для его пьесы"
Дело", которая так долго лежала под спудом в цензуре. Не мог он и до конца
дней своих отрешиться от желания обелять себя при всяком удобном случае. Сколько помню, и тогда в номере Hotel de France он сделал на это легкий намек. Но у себя, в Больё (где он умер), М.М.Ковалевский, его ближайший сосед, слыхал от него не
раз протесты против такой"клеветы".
Рубинштейна я в первый
раз увидал на эстраде, но издали, и вскоре в один светлый зимний
день столкнулся с ним на Невском, когда он выходил из музыкального магазина, запахиваясь в шубу, в меховой шапке, какие тогда только что входили в великую моду.
Таким я его видел в последний
раз в доме Дм. Вас. Стасова, куда он приехал играть Шопена в
день посмертного юбилея его любимого славянского композитора.
Я не принадлежал тогда к какому-нибудь большому кружку, и мне нелегко было бы видеть, как молодежь принимает мой роман. Только впоследствии, на протяжении всей моей писательской дороги вплоть до вчерашнего
дня, я много
раз убеждался в том, что"В путь-дорогу"делалась любимой книгой учащейся молодежи. Знакомясь с кем-нибудь из интеллигенции лет пятнадцать — двадцать назад, я знал вперед, что они прошли через"В путь-дорогу", и, кажется, до сих пор есть читатели, считающие даже этот роман моей лучшей вещью.
Наследство мое становилось мне скорее в тягость. И тогда, то есть во всю вторую половину 1862 года, я еще не рассчитывал на доход с имения или от продажи земли с лесом для какого-нибудь литературного
дела. Мысль о том, чтобы купить"Библиотеку", не приходила мне серьезно, хотя Писемский, задумавший уже переходить в Москву в"Русский вестник", приговаривал не
раз...
И
раз выпустив из своих рук ведение
дела, я уже не нашел в себе ни уменья, ни энергии для спасения журнала. Он умер как бы скоропостижно, потому что с 1865 года, несомненно, оживился; но к маю того же года его не стало.
И вот он
раз, когда речь зашла о Бенни (он его знавал еще с тех
дней, когда тот объезжал с адресом), рассказал мне, что
дело, по которому он был вызван, ему дали читать целиком в самом Третьем отделении. Он прочитал там многое для него занимательное.
В Москву я попадал часто, но всякий
раз ненадолго. По своему личному писательскому
делу (не редакторскому) я прожил в ней с неделю для постановки моей пьесы «Большие хоромы», переделанной мной из драмы «Старое зло» — одной из тех четырех вещей, какие я так стремительно написал в Дерпте, когда окончательно задумал сделаться профессиональным писателем.
Приглашение обедать в клуб есть первая форма вежливости англичанина, как только вы ему сделали визит или даже оставили карточку с рекомендательным письмом. Если он холостой или не держит открытого дома, он непременно пригласит вас в свой клуб. Часто он член нескольких, и
раз двое моих знакомых завозили меня в целых три клуба, ища свободного стола. Это был какой-то особенно бойкий
день. И все столовые оказывались битком набитыми.
В Париж я только заглянул после лондонского сезона, видел народное гулянье и
день St.Napoleon, который считался
днем именин императора (хотя св. Наполеона совсем нет в католических святцах), и двинулся к сентябрю в первый
раз в Баден-Баден — по дороге в Швейцарию на Конгресс мира и свободы. Мне хотелось навестить И.С.Тургенева. Он тогда только что отстроил и отделал свою виллу и жил уже много лет в Бадене, как всегда, при семье Виардо.
Это было как
раз то время, когда Тургенев, уйдя от усиленной работы русского бытописателя, отдавался забавам дилетантского сотрудничества с г-жой Виардо, сочинял для ее маленьких опер французский текст и сам выступал на сцене. Но это происходило не в те
дни конца летнего сезона, когда я попал впервые в Баден.
В тот же
день я видел Тургенева, издали, еще два
раза.
Дело художественного образования привилось в Мюнхене более, чем где-либо в Германии, и к концу XIX века Мюнхен сделался центром новейшего немецкого модернизма. И вообще теперешний Мюнхен (я попадал в него и позднее, и последний
раз не дальше как летом 1908 ji 1910 годов) стал гораздо богаче творческими силами, выработал в себе очень своеобразную жизнь не только немецкой, но и международной молодежи, стекающейся туда для работы и учения.
Газеты и тогда уже входили в жизнь венца как ежедневная пища, выходя по несколько
раз в
день. Кофейни в известные часы набиты были газетной публикой. Но и в прессе вы не находили блеска парижских хроникеров, художественной беллетристики местного происхождения, ничего такого, что выходило бы за пределы Австрийской империи с ее вседневной политиканской возней разных народностей, плохо склеенных под скипетром Габсбургов.
И в эти тяжкие
дни Огарева не
раз сказала мне про Тургенева то, что я уже приводил в печати, как она просила его остаться хоть еще сутки, чтобы выждать кризис, но он заторопился в Баден, а между тем ездил на казнь Тропмана. Это и меня очень покоробило, и я не счел нужным умолчать об этом, что, может быть, мне и пеняли. Но я до сих пор помню слова подруги Герцена...
Я им переделал эту докладную записку и написал текст по-немецки с русским переводом. И когда мы в другой
раз разговорились с Алимпием"по душе", он мне много рассказывал про Москву, про писателя П.И.Мельникова, который хотел его"привесть"и представить по начальству, про то, как он возил Меттерниху бочонок с золотом за то, чтобы тот представил их
дело в благоприятном свете императору, тому, что отказался от престола в революцию 1848 года.
Я попадал как
раз в разгар тогдашнего подъема денежных и промышленных
дел и спекуляций, и то, что я по этой части изучил, дало уже мне к концу года достаточный материал для романа"Дельцы", который печатался целых два года и захватил книжки"Отечественных записок"с конца 71-го года до начала 73-го.
И он еле-еле успокоился. Я с ним спорить не стал, тем более, что из этой, в сущности, весьма неплохой мысли ничего не вышло. Мы собирались
раза два у Самойлова, но до основания клуба
дело не дошло. Тургенев уехал вскоре за границу, а Рубинштейн почему-то больше нас не собирал.
Тогда я с ним встречался в интеллигентных кружках Москвы. Скажу откровенно: он мне казался таким же неуравновешенным в своей психике; на кого-то и на что-то он сильнейшим образом нападал, — в этот
раз уже не на Герцена, но с такими же приемами разноса и обличения. Говорили мне в Ницце, что виновницей его возвращения на родину была жена, русская барыня, которая стала нестерпимо тосковать по России, где ее муж и нашел себе
дело по душе, но где он оставался все таким же вечным протестантом и обличителем.