Неточные совпадения
Вопрос о том, насколько
была тесна связь жизни с писательским делом, — для меня первенствующий.
Была ли эта жизнь захвачена своевременно нашей беллетристикой и
театром?
В чем сказывались, на мой взгляд, те «опоздания», какие выходили между жизнью и писательским делом? И
в чем можно видеть истинные заслуги русской интеллигенции, вместе с ее часто трагической судьбой и слабостями, недочетами, малодушием, изменами своему призванию?
Нижегородская гимназия — Первые задатки — Страсть к чтению — Гувернеры — Дворовые — Николаевская эпоха — Круг чтения —
Театр — Чем жило общество — Литераторы Мельников-Печорский и Авдеев — Мои дяди — Поездка
в Москву — Париж на Тверской — Островский
в Малом
театре — Щепкин — Другие знаменитости — Садовский — Шуйский — Театральная масленица — Дружба с сестрой — Обязан женщинам многим — Босяков тогда не
было — Василий Теркин — Итоги воспитывающей среды
Этот дядя, когда наезжал к нам
в отпуск,
был всегда очень ласков со мною, давал мне читать книжки, рассказывал про Петербург, про
театры, про разные местности России, где стоял, когда служил еще
в армейской кавалерии. Разумеется, своих протестующих идей он не развивал перед гимназистиком по двенадцатому году; но
в нем, питомце светско-придворного корпуса, не
было никакой военщины ни
в тоне, ни
в манерах, ни
в нравах.
Да и старший мой дядя — его брат, живший всегда при родителях, хоть и опустился впоследствии
в провинциальной жизни, но для меня
был источником неистощимых рассказов о Московском университетском пансионе, где он кончил курс, о писателях и профессорах того времени, об актерах казенных
театров, о всем, что он прочел. Он
был юморист и хороший актер-любитель, и
в нем никогда не замирала связь со всем, что
в тогдашнем обществе, начиная с 20-х годов,
было самого развитого, даровитого и культурного.
Первый любовник Трусов
был уже актером
в платном
театре из крепостных господ Ульяниных, из крепостных вышел и первый комик Соколов, позднее «полезность» московского Малого
театра.
Нас рано стали возить
в театр. Тогда все почти дома
в городе
были абонированы.
В театре зимой сидели
в шубах и салопах, дамы
в капорах. Впечатления сцены
в том, кому суждено
быть писателем, — самые трепетные и сложные. Они влекут к тому, что впоследствии развернется перед тобою как бесконечная область творчества; они обогащают душу мальчика все новыми и новыми эмоциями. Для болезненно-нервных детей это вредно; но для более нормальных это — великое бродило развития.
Беря
в общем, тогдашний губернский город
был далеко не лишен культурных элементов. Кроме
театра,
был интерес и к музыке, и местный барин Улыбышев, автор известной французской книги о Моцарте, много сделал для поднятия уровня музыкальности, и
в его доме нашел оценку и всякого рода поддержку и талант моего товарища по гимназии, Балакирева.
На Солянке же воздымались и хоромы богача Шепелева, нижегородского помещика — одного из последних фанатиков дилетантства, который сам
пел в операх с труппой своего крепостного
театра. Мой учитель, первая скрипка нашего
театра, А-в,
был также из вольноотпущенных этого самого Шепелева.
И мог ли этот нижегородский гимназист мечтать, что
в этом самом Малом
театре, куда он попал на Масленице 1853 года, через восемь всего лет,
в декабре 1861 года, он
будет раскланиваться из министерской ложи публике на первом представлении «Однодворца»,
в бенефис Садовского, игравшего главную роль.
Это
была последняя полоса его игры, когда он, уже пожилым человеком, еще сохранял большую артистическую энергию. Случилось так, что я его
в Нижнем не видал (и точно не знаю, езжал ли он к нам, когда меня уже возили
в театр) и вряд ли даже видал его портреты. Тогда это
было во сто раз труднее, чем теперь.
Для нас, провинциалов, Садовский
был еще что-то совсем новое, хотя он уже и состоял к тому времени
в труппе Малого
театра более десяти лет.
Его ближайший сверстник и товарищ по театральному училищу и службе на Малом
театре, П.Г.Степанов,
был создатель роли трактирщика Маломальского
в том бесподобном трио, о котором я говорил выше.
Трех женщин Малого
театра, кроме Е.Васильевой (Она
была тогда еще девица Лаврова и выступала
в Софье
в «Горе от ума»), помню я из этой поездки: старуху Сабурову, Кавалерову и только недавно умершую П.И.Орлову.
Труппа
была весьма и весьма средняя, хуже даже теперешней труппы Михайловского
театра. Но юный фрачник-гимназист седьмого класса видел перед собою подлинную французскую жизнь, слышал совсем не такую речь, как
в наших гостиных, когда
в них говорили по-французски. Давали бульварную мелодраму «Кучер Жан», которая позднее долго не сходила со сцены Малого
театра, с Самариным
в заглавной роли, под именем «Извозчик».
И не для меня одного театральная Масленица сезона 1852–1853 года
была прощальной. На первой же неделе поста сгорел Большой
театр, когда мы
были на обратном пути
в Нижний.
Студентов
в театрах я как-то не замечал; но на улицах видал много, особенно на Тверской, и раз
в бильярдной нашей гостиницы сидел нарочно целый час, пока там играли два студента. Они прошли туда задним ходом, потому что посещение трактиров
было стеснено. Оба
были франтоваты, уже очень взрослые, барского тона, при шпагах.
«Идей»
в теперешнем смысле они не имели, книжка не владела ими, да тогда и не
было никаких «направлений» даже и у нас, гимназистов. Но они все же любили читать и, оставаясь затворницами, многое узнавали из тогдашней жизни. Куклами их назвать никак нельзя
было. Про общество, свет, двор, молодых людей, дам,
театр они знали гораздо больше, чем любая барышня
в провинции, домашнего воспитания.
В них не
было ничего изломанного, нервного или озлобленного своим долгим институтским сидением взаперти.
Мне потому особенно памятен его концерт, данный
в городском
театре, что я
был оклеветан субом (по фамилии Ивановым) — якобы я производил шум; а дело сводилось к какому-то объяснению с казенными студентами, которых этот суб привел гурьбой
в верхнюю галерею.
В труппе
были такие силы, как Милославский, игравший
в Нижнем не один сезон
в те годы, когда я еще учился
в гимназии, Виноградов (впоследствии петербургский актер), Владимиров, Дудкин (превратившийся
в Петербурге
в Озерова), Никитин; а
в женском персонале: Таланова (наша Ханея), ее сестра Стрелкова (также из нашей нижегородской труппы), хорошенькая тогда Прокофьева, перешедшая потом
в Александрийский
театр вместе с Дудкиным.
К второй зиме разразилась уже Крымская война. Никакого патриотического одушевления я положительно не замечал
в обществе. Получались „Северная пчела“ и „Московские ведомости“; сообщались слухи; дамы рвали корпию — и только. Ни сестер милосердия, ни подписок. Там где-то дрались; но город продолжал жить все так же:
пили,
ели, играли
в карты, ездили
в театр, давали балы, амурились, сплетничали.
Как я сказал выше,
в казанском обществе я не встречал ни одного известного писателя и
был весьма огорчен, когда кто-то из товарищей, вернувшись из
театра, рассказывал, что видел ИА.Гончарова
в креслах. Тогда автор „Обломова“ (еще не появившегося
в свет) возвращался из своего кругосветного путешествия через Сибирь, побывал на своей родине
в Симбирске и останавливался на несколько дней
в Казани.
У кассы Большого
театра какой-то пожилой господин, чиновничьего типа, предложил нам три места
в галерее пятого яруса. Это
был абонент, промышляющий своими билетами. Он поднялся с нами наверх и сдал нас капельдинеру. Взял он с нас не больше восьмидесяти копеек за место.
Попадали мы на исторический спектакль. Это
было первое представление «Трубадура»,
в бенефис баритона Дебассини, во вновь отделанной зале Большого
театра с ее позолотой, скульптурной отделкой и фресками.
В Казани, как я говорил выше, замечалось такое же равнодушие и
в среде студенчества. Не больше
было одушевления и
в дворянском обществе. Петербург, как столица, как центр национального самосознания, поражал меня и тут,
в зале Большого
театра, и во всю неделю, проведенную нами перед отъездом
в Дерпт, невозмутимостью своей обычной сутолоки, без малейшего признака
в чем бы то ни
было того трагического момента, какой переживало отечество.
Ведь это
был как раз поворотный пункт нашего внутреннего развития. Жестокий урок только что
был дай Западом северо-восточному колоссу. Сторонников николаевского режима, конечно,
было немало
в тогдашнем Петербурге.
В военно-чиновничьей сфере они преобладали. И ни одного сокрушенного лица, никаких патриотических настроений, разговоров
в театрах, на улице,
в магазинах,
в церквах.
Как заезжие провинциалы, мы днем обозревали разные достопримечательности, начиная с Эрмитажа, а вечером я побывал во всех
театрах. Один из моих спутников уже слег и помещен
был в больницу — у него открылся тиф, а другой менее интересовался
театрами.
Из глубины"курятника"
в райке Михайловского
театра смотрел я пьесу, переделанную из романа Бальзака"Лилия
в долине". После прощального вечера на Масленой
в Московском Малом
театре это
был мой первый французский спектакль. И
в этой слащавой светской пьесе, и
в каком-то трехактном фарсе (тогда
были щедры на количество актов) я ознакомился с лучшими силами труппы —
в женском персонале: Луиза Майер, Вольнис, Миля, Мальвина;
в мужском — Бертон, П.Бондуа, Лемениль, Берне, Дешан, Пешна и другие.
Немцы играли
в Мариинском
театре, переделанном из цирка, и немецкий спектакль оставил во мне смутную память. Тогда
в Мариинском
театре давали и русские оперы; но
театр этот
был еще
в загоне у публики, и никто бы не мог предвидеть, что русские оперные представления заменят итальянцев и Мариинский
театр сделается тем, чем
был Большой
в дни итальянцев, что он
будет всегда полон, что абонемент на русскую оперу так войдет
в нравы высшего петербургского общества.
В связи со всем этим во мне шла и внутренняя работа, та борьба,
в которой писательство окончательно победило, под прямым влиянием обновления нашей литературы, журналов,
театра, прессы. Жизнь все сильнее тянула к работе бытописателя. Опыты
были проделаны
в Дерпте
в те последние два года, когда я еще продолжал слушать лекции по медицинскому факультету. Найдена
была и та форма,
в какой сложилось первое произведение, с которым я дерзнул выступить уже как настоящий драматург, еще нося голубой воротник.
А
в Дерпте кутежей, то сеть попросту пьянства — и у немцев, и у русских —
было слишком достаточно. Кроме попоек и"шкандалов", не имелось почти никаких диверсий для молодых сил.
Театр мог бы сослужить и общепросветительную и эстетическую службу.
В это время он ушел
в предшественников Шекспира,
в изучение этюдов Тэна о староанглийском
театре. И я стал упрашивать его разработать эту тему, остановившись на самом крупном из предтеч Шекспира — Кристофере Марло. Язык автора мы и очищали целую почти зиму от чересчур нерусских особенностей. Эту статью я повез
в Петербург уже как автор первой моей комедии и
был особенно рад, что мне удалось поместить ее
в"Русском слове".
Дом Уварова и
был за этот период тем местом, где на русской почве (несмотря на международный гуманизм Сергея Федоровича) мои писательские стремления усилились и проявляли себя и
в усиленном интересе к всемирной литературе и все возраставшей любовью к
театру,
в виде сценических опытов.
Театр он любил и считал себя самым авторитетным носителем традиций Малого
театра, но Малого
театра мочаловско-щепкинской эпохи, а не той, которая началась с нарождением новой генерации исполнителей, нашедших
в Островском своего автора, то
есть Садовских, Васильевых, Косицких, Полтавцевых.
Как я расскажу ниже, толчок к написанию моей первой пьесы дала мне не Москва, не спектакль
в Малом, а
в Александрийском
театре. Но это
был только толчок: Малый
театр, конечно, всего более помог тому внутреннему процессу, который
в данный момент сказался
в позыве к писательству
в драматической форме.
Из легкой комедии"Наши знакомцы"только один первый акт
был напечатан
в журнале"Век"; другая вещь — "Старое зло" — целиком
в"Библиотеке для чтения", дана потом
в Москве
в Малом
театре,
в несколько измененном виде и под другим заглавием — "Большие хоромы"; одна драма так и осталась
в рукописи — "Доезжачий", а другую под псевдонимом я напечатал, уже
будучи редактором"Библиотеки для чтения", под заглавием"Мать".
Автор этой комедии"с направлением", имевшей большой успех и
в Петербурге и
в Москве на казенных
театрах (других тогда и не
было), приводился потом Вейнбергу свояком, женатым на сестре его жены.
Он мог подаваться, особенно после событий 1861–1862 годов,
в сторону охранительных идей, судить неверно, пристрастно обо многом
в тогдашнем общественном и чисто литературном движении; наконец, у него не
было широкого всестороннего образования, начитанность, кажется, только по-русски (с прибавкой,
быть может, кое-каких французских книг), но
в пределах тогдашнего русского «просвещения» он
был совсем не игнорант,
в нем всегда чувствовался московский студент 40-х годов: он
был искренно предан всем лучшим заветам нашей литературы, сердечно чтил Пушкина, напечатал когда-то критический этюд о Гоголе, увлекался с юных лет
театром, считался хорошим актером и
был прекраснейший чтец «
в лицах».
Но все-таки я не видал до зимы 1860–1861 года ни одного замечательного спектакля, который можно бы
было поставить рядом с тем, что я видел
в московском Малом
театре еще семь-восемь лет перед тем.
Лично я познакомился с ним впервые на каком-то масленичном пикнике по подписке
в заведении Излера. Он оказался добродушным малым, не без начитанности, с высокими идеалами по части
театра и литературы. Как товарища — его любили. Для меня он
был типичным представителем николаевской эпохи, когда известные ученики Театрального училища выходили оттуда с искренней любовью к"просвещению"и сами себя развивали впоследствии.
Его выпустили
в целом ряде ролей, начиная с Чацкого. Он
был в них не плох, но и не хорош и превратился
в того"мастера на все руки", который успевал получать свою поспектакльную плату
в трех
театрах в один вечер, когда считался уже первым сюжетом и получал тридцать пять рублей за роль.
"Александринка"тогда еще
была в загоне у светского общества. Когда состоялся тот спектакль
в Мариинском
театре (там играла и драматическая труппа), где
в"Грозе"Снеткова привлекла и петербургский"монд", это
было своего рода событием.
Остальные три труппы императорских
театров стояли очень высоко,
были каждая
в своем роде образцовыми: итальянская опера, балет и французский
театр. Немецкий
театр не имел и тогда особой привлекательности ни для светской, ни для"большой."публики; но все-таки стоял гораздо выше, чем десять и больше лет спустя.
Дообеденные часы я, как страстный любитель сцены, провел
в Михайловском
театре на какой-то французской пьесе, мною еще не виданной. Помню, сбор
был плохой.
В буфетах тогда можно
было иметь блины, и я спросил себе порцию
в один из антрактов.
"Однодворец"после переделки, вырванной у меня цензурой Третьего отделения, нашел себе сейчас же такое помещение, о каком я и не мечтал! Самая крупная молодая сила Александрийского
театра — Павел Васильев — обратился ко мне. Ему понравилась и вся комедия, и роль гарнизонного офицера, которую он должен
был создать
в ней. Старика отца, то
есть самого"Однодворца", он предложил Самойлову, роль старухи, жены его, — Линской, с которой я (как и с Самойловым) лично еще не
был до того знаком.
О теперешних требованиях, какие заявляют авторы и режиссеры, руководители
театров, особенно
в Москве,
в Художественном
театре, тогда смешно
было бы и заикаться.
Обстановка самая заурядная,
в старых декорациях, с старой бутафорией. Из-за всякого костюма выходила переписка с конторой, что и до сих пор еще не вывелось на казенных сценах. Чиновничьи порядки царили безусловно. На прессу по отделу
театра надет
был специальный намордник
в виде особой цензуры при ведомстве императорского двора.
Вскоре после бенефиса Васильева, бывшего
в октябре, я получил письмо от П.М.Садовского, который просил у меня мою комедию на свой бенефис, назначенный на декабрь. Это
было очень лестно. Перед тем я не делал еще никаких шагов насчет постановки"Однодворца"на Московском Малом
театре.
Прошло всего, стало
быть, восемь лет с Масленицы 1853 года, когда меня привез дядя из Нижнего гимназистом и дал мне возможность пересмотреть
в Малом
театре весь тогдашний лучший репертуар с такими исполнителями, как Щепкин и Пров Михайлович Садовский
в ролях Осипа и Подколесина.
Москва всегда мне нравилась. И я, хотя и много жил
в Петербурге (где провел всю свою первую писательскую молодость), петербуржцем никогда не считал себя. Мне
было особенно приятно поехать
в Москву и за таким делом, как постановка на Малом
театре пьесы, которая
в Петербурге могла бы пройти гораздо успешнее во всех смыслах.
Театр слишком меня притягивал к себе. Я попал как раз к приезду нового директора, Л.Ф.Львова, брата композитора, сочинившего музыку на"Боже, царя храни". Начальник репертуара
был некто Пельт, из обруселой московской семьи французского рода, бывший учитель и гувернер, без всякого литературного прошлого, смесь светского человека с экс-воспитателем
в хороших домах.