Неточные совпадения
Мое юношеское любовное увлечение оставалось в неопределенном status quo. Ему сочувствовала мать той еще очень молодой девушки, но от отца все скрывали. Семейство это уехало за границу. Мы нередко переписывались с согласия матери; но
ничто еще не было выяснено. Два-три года мне нужно было иметь перед
собою, чтобы стать на ноги, найти заработок и какое-нибудь"положение". Даже и тогда дело не обошлось бы без борьбы с отцом этой девушки, которой тогда шел всего еще шестнадцатый год.
Еще в городе в доме деда (со стороны матери) припоминаются сцены, где права"вотчинника"заявляли
себя, вроде отдачи лакеев в солдаты и арестантские роты, обыкновенно за кражу со взломом; но дикостей крепостного произвола над крестьянами — за целых десять и более лет, особенно у отца моего — я положительно не видал и не хочу
ничего прикрашивать в угоду известной тенденции.
Я уже видал ее в такой"коронной"ее роли, как Кабаниха в"Грозе", и этот бытовой образ, тон ее, вся повадка и говор убеждали вас сейчас же, какой творческой силой обладала она, как она умела"перевоплощаться", потому что сама по
себе была чисто петербургское дитя кулис — добродушное, веселое, наивное существо, не имеющее
ничего общего со складом Кабанихи, ни с тем бытом, где родилось и распустилось роскошным букетом такое дореформенное существо.
Ничего подобного самойловским замашкам по бесцеремонному обращению с текстом Пров Михайлович не позволял
себе, держался, как всегда, тихо, говорил мало, не вмешивался в мизансцены, хотя и был как бенефициант хозяином спектакля.
Дух независимости с юных лет сидел во мне. Я и тут не хотел поддаваться модному поветрию и, не сочувствуя нимало
ничему реакционному, я считал
себя вправе, как молодой наблюдатель общества, относиться ко всему с полнейшей свободой.
Если"Петр Нескажусь"позволил
себе юмористически касаться нигилисток и рассказывать о полемических подвигах Чернышевского, то он не позволил
себе ничего похожего на то, чему предавались тогда корифеи передовойжурналистики.
А те свое"я"приносили в жертву идее даже и тогда, когда ратовали за полную свободу своей личности и не хотели
ничего признавать, что считали неподходящим для
себя.
Как я сказал выше, редактор"Библиотеки"взял роман по нескольким главам, и он начал печататься с января 1862 года. Первые две части тянулись весь этот год. Я писал его по кускам в несколько глав, всю зиму и весну, до отъезда в Нижний и в деревню; продолжал работу и у
себя на хуторе, продолжал ее опять и в Петербурге и довел до конца вторую часть. Но в январе 1863 года у меня еще не было почти
ничего готово из третьей книги — как я называл тогда части моего романа.
Личность этого юмориста чисто петербургского пошиба и бытового склада не имела в
себе по внешности и тону
ничего ни художественного, ни вообще литературного. Генслер был званием врач, из самых рядовых, обруселый немец, выросший тут же, на окраинах Петербурга, плотный мужчина, без всяких"манер", не особенно речистый, так что трудно было бы и распознать в нем такого наблюдательного юмориста.
— И показания Бенни, — сказал он мне — отличаются необыкновенной порядочностью. Ни единого оговора,
ничего такого, что показывало бы желание выгородить только самого
себя. А другие тут же повели
себя совсем не так!
Меня до сих пор удивляет тот тон откровенности, Скакой Иван Сергеевич мне, незнакомому человеку, чуть не на двадцать лет моложе его, стал говорить, как он должен будет отказаться от писательства главным образом потому, что не «свил своего собственного гнезда», а должен был «примоститься к чужому», намекая на свою связь с семейством Виардо. А живя постоянно за границей, ой по свойству своего дарования не в состоянии будет
ничего «сочинять из
себя самого».
Это женевское"сидение"не представляло
собою ничего особенно интересного и нового.
Увеселительная часть выставки не имела в
себе ничего особенно привлекательного. Ни зала для концертов, ни театр не могли соперничать с тем, что город давал приезжим на бульварах.
Меня поддерживало убеждение в том, что замысел"Жертвы вечерней"не имел
ничего общего с порнографической литературой, а содержал в
себе горький урок и беспощадное изображение пустоты светской жизни, которая и доводит мою героиню до полного нравственного банкротства.
В последние годы в некоторых аудиториях Сорбонны у лекторов по истории литературы дамский элемент занимал
собою весь амфитеатр, так что студенты одно время стали протестовать и устраивать дамам довольно скандальные манифестации. Но в те годы
ничего подобного не случалось. Студенты крайне скудно посещали лекции и в College de France и на факультетах Сорбонны, куда должны были бы обязательно ходить.
Это самое легкое и заразное"прожигание"жизни, какое только можно
себе вообразить. В Париже одни завзятые вивёры, живущие на ренту, проводят весь день в
ничего неделанье, а в Вене и деловой народ много-много — часа четыре, с 9 часов до обеда, уделяет труду, а остальное время на"прожигание"жизни.
С разными"барами", какие и тогда водились в известном количестве, я почти что не встречался и не искал их. А русских обывателей Латинской страны было мало, и они также мало интересного представляли
собою. У Вырубова не было своего"кружка". Два-три корреспондента, несколько врачей и магистрантов, да и то разрозненно, — вот и все, что тогда можно было иметь.
Ничего похожего на ту массу русской молодежи — и эмигрантской и общей, какая завелась с конца 90-х годов и держится и посейчас.
Стракош сделал
себе имя как публичный чтец драматических вещей и в этом качестве приезжал и в Россию. При его невзрачной фигуре и дикции с австрийским акцентом он, на мою оценку, не представлял
собою ничего выдающегося. Как преподаватель он в драме и трагедии держался все-таки немецко-условного пафоса, а для комедии не имел ни вкуса, ни дикции, ни тонкости парижских профессоров — даровитых сосьетеров"Французской комедии".
То, что рассказывалось в писательских кружках о претензии Гончарова против Тургенева за присвоенный якобы у него тип"нигилиста", было мне известно, хотя тогда об этом еще
ничего не проникало в печать. Но Иван Александрович при личном знакомстве тогда, то есть лет восемь после появления"Отцов и детей", не имел в
себе ничего странного или анормального. Напротив, весьма спокойный, приятный собеседник, сдержанный, но далеко не сухой, весьма разговорчивый, охотно отвечающий на все, с чем вы к нему обращались.
Первое лицо, кого я встречаю в приемной Гамбетты, — Наке. Это была особенно удачная находка, но она не принесла мне
ничего особенно ценного. Гамбетта как раз куда-то уехал — к армии, а мне заживаться было нельзя. Я рисковал отрезать
себе обратный путь.
Легкий флёрт в балетном мире — из первой трети 60-х годов — отошел уже в прошлое и
ничего не оставил после
себя. Личная жизнь в тесном смысле не сулила никаких отрадных переживаний.
Что в этих портретных эскизах я не позволял
себе ничего тенденциозно-обличительного, доказательство налицо: будь это иначе, редакция такого радикального журнала, как"Отечественные записки"Некрасова и Салтыкова, не печатала бы моей вещи.
Неточные совпадения
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я
ничего не могу сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы за
собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Хлестаков. Ты растолкуй ему сурьезно, что мне нужно есть. Деньги сами
собою… Он думает, что, как ему, мужику,
ничего, если не поесть день, так и другим тоже. Вот новости!
Почтмейстер. Нет, о петербургском
ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у
себя. Хотите, прочту?
Стародум. Любезная Софья! Я узнал в Москве, что ты живешь здесь против воли. Мне на свете шестьдесят лет. Случалось быть часто раздраженным, ино-гда быть
собой довольным.
Ничто так не терзало мое сердце, как невинность в сетях коварства. Никогда не бывал я так
собой доволен, как если случалось из рук вырвать добычь от порока.
Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази
себе человека, который бы всю свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтоб самому ему
ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?