Неточные совпадения
Наша гимназия была вроде той, какая описана у меня в первых двух книгах «В путь-дорогу». Но когда я
писал этот
роман, я еще близко стоял ко времени моей юности. Краски наложены, быть может, гуще, чем бы я это сделал теперь. В общем верно, но полной объективности еще нет.
Эти казанские очерки были набросаны до написания комедий. Потом вплоть до конца 1861 года, когда я приступил прямо к работе над огромным
романом, я не
написал ни одной строки в повествовательном роде.
С П.И. мы одинаково — он раньше несколькими годами — попали сразу по приезде в Петербург в сотрудники"Библиотеки для чтения". Там он при Дружинине и Писемском действовал по разным отделам, был переводчиком
романов и составителем всяких статей,
писал до десяти и больше печатных листов в месяц.
А какая это была"новая вещь"?
Роман"Взбаламученное море", которого он
писал тогда, кажется, вторую часть.
Все крепостническое, чиновничье, дворянско-сословное и благонамеренное так и взглянуло на
роман, и сам Иван Сергеевич
писал, как ему противны были похвалы и объятия разных господ, когда он приехал в Россию.
В нем"спонтанно"(выражаясь научно-философским термином) зародилась мысль
написать большой
роман, где бы была рассказана история этического и умственного развития русского юноши, — с годов гимназии и проведя его через два университета — один чисто русский, другой — с немецким языком и культурой.
Но влияние может быть и скрытое. Тургенев незадолго до смерти
писал (кажется, П.И.Вейнбергу), что он никогда не любил Бальзака и почти совсем не читал его. А ведь это не помешало ему быть реальным писателем, действовать в области того
романа, которому Бальзак еще с 30-х годов дал такое развитие.
Может показаться даже маловероятным, что я,
написав несколько глав первой части, повез их к редактору"Библиотеки", предлагая ему
роман к январской книжке 1862 года и не скрывая того, что в первый год могут быть готовы только две части.
Как я сказал выше, редактор"Библиотеки"взял
роман по нескольким главам, и он начал печататься с января 1862 года. Первые две части тянулись весь этот год. Я
писал его по кускам в несколько глав, всю зиму и весну, до отъезда в Нижний и в деревню; продолжал работу и у себя на хуторе, продолжал ее опять и в Петербурге и довел до конца вторую часть. Но в январе 1863 года у меня еще не было почти ничего готово из третьей книги — как я называл тогда части моего
романа.
С ним я работал и над
романом. Каждый вечер он приходил ко мне в мой студенческий номер и
писал под мою диктовку почти что стенографически.
И мы в редакции решили так, что я уеду недель на шесть в Нижний и там, живя у сестры в полной тишине и свободный от всяких тревог,
напишу целую часть того
романа, который должен был появляться с января 1865 года.
Роман этот я задумывал еще раньше. Его идея навеяна была тогдашним общественным движением, и я его назвал"Земские силы".
Когда вышел в печати его плоховатый
роман"Два генерала"(в"Русском вестнике"), то я сам
написал рецензию без подписи, где высказался об этой вещи совсем не хвалебно.
К 1865 году (когда"Библиотека"уже висела на волоске) хорошего
романа в портфеле редакции не было. И я уехал в Нижний
писать"Земские силы". Их содержание из тогдашней провинциальной жизни показывало, что я достаточно в эти четыре года (1861–1864) видел людей и новых порядков.
Про меня рано сложилась легенда, что я все мои
романы не
написал, а продиктовал. Я уже имел повод оговариваться и поправлять это — в общем неверное — сведение. До 1873 года я многое из беллетристики диктовал, но с того года до настоящей минуты ни одна моя, ни крупная, ни мелкая вещь, не продиктована, кроме статей. «Жертва вечерняя» вся целиком была продиктована, и в очень скорый срок — в шесть недель, причем я работал только с 9 до 12 часов утра. А в
романе до двадцати печатных листов.
Как беллетрист я после"Жертвы вечерней"задумал
роман"На суд"и начал его
писать в Вене.
Это был мой опыт, и притом единственный,
написать целый (хотя и небольшой)
роман на психическую тему.
Центральную сцену в"Обрыве"я читал, сидя также над обрывом, да и весь
роман прочел на воздухе, на разных альпийских вышках. Не столько лица двух героев. Райского и Волохова, сколько женщины: Вера, Марфенька, бабушка, а из второстепенных — няни, учителя гимназии Козлова — до сих пор мечутся предо мною, как живые, а я с тех пор не перечитывал
романа и
пишу эти строки как раз 41 год спустя в конце лета 1910 года.
В России у меня ведь тоже не было ни одной связи. Студентом, в Казани и Дерпте, я годами жил без привязанности, а более мечтательная, чем реальная любовь к девушке, на которой я хотел жениться, кончилась ничем. Единственная моя дружба с моей кузиной пострадала от
романа"Жертва вечерняя", а родная сестра моя
писала мне редко и совсем не входила в мою жизнь.
Роман хотелось
писать, но было рискованно приниматься за большую вещь. Останавливал вопрос — где его печатать. Для журналов это было тяжелое время, да у меня и не было связей в Петербурге, прежде всего с редакцией"Отечественных записок", перешедших от Краевского к Некрасову и Салтыкову. Ни того, ни другого я лично тогда еще не знал.
Роман"На суд"стоит совсем особо, и я им сам не был доволен,
писал его урывками, и моя испанская кампания была главная виновница в том, что эта вещь не получила должной цельности.
Он любил говорить о том, как и когда
писал"Обрыв". Потом и в печать попали подробности о том, как он запоем доканчивал
роман на водах,
писал по целому печатному листу в день и больше.
Но я еще до отъезда стал
писать тот
роман, который мелькал передо мною еще в Вене.
В Берлине, где я уже стал
писать роман"Солидные добродетели", получил я совершенно нежданно-негаданно для меня собственноручное письмо от Н.А.Некрасова, в котором он просил у меня к осени 1870
роман, даже если он и не будет к тому времени окончен, предоставляя мне самому выбор темы и размеры его.
Писал я с самого начала кампании почти что ежедневно, но мне сильно не хотелось бросить и
роман"Солидные добродетели", и я продолжал, так сказать,"на биваках"
писать его.
Некрасов, видимо, желал привязать меня к журналу, и, так как я предложил ему
писать и статьи, особенно по иностранной литературе, он мне назначил сверх гонорара и ежемесячное скромное содержание. А за
роман я еще из-за границы согласился на весьма умеренный гонорар в 60 рублей за печатный лист, то есть в пять раз меньше той платы, какую я получаю как беллетрист уже около десяти лет.
— Вот сейчас Михайлов спрашивает меня:"Алексей Феофилактович, куда у меня литературный талант девался? А ведь я
писал и рассказы и
романы". А я ему в ответ...
К этой же"мастерской"принадлежал, больше теоретически, и курьезный нигилист той эпохи, послуживший мне моделью лица, носящий у меня в
романе фамилию Ломова. Он одно время приходил ко мне
писать под диктовку и отличался крайней первобытностью своих потребностей и расходов.
Неточные совпадения
Сверх того, она
написала несколько
романов, из которых в одном, под названием «Скиталица Доротея», изобразила себя в наилучшем свете.
Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни минуты.
Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил по комнате; потом сел и открыл
роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были «Шотландские пуритане»; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом… Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..
«Сомову он расписал очень субъективно, — думал Самгин, но, вспомнив рассказ Тагильского, перестал думать о Любаше. — Он стал гораздо мягче, Кутузов. Даже интереснее. Жизнь умеет шлифовать людей. Странный день прожил я, — подумал он и не мог сдержать улыбку. — Могу продать дом и снова уеду за границу, буду
писать мемуары или —
роман».
— «Люди любят, чтоб их любили, — с удовольствием начала она читать. — Им нравится, чтоб изображались возвышенные и благородные стороны души. Им не верится, когда перед ними стоит верное, точное, мрачное, злое. Хочется сказать: «Это он о себе». Нет, милые мои современники, это я о вас
писал мой
роман о мелком бесе и жуткой его недотыкомке. О вас».
Ее
писали, как
роман, для утешения людей, которые ищут и не находят смысла бытия, — я говорю не о временном смысле жизни, не о том, что диктует нам властное завтра, а о смысле бытия человечества, засеявшего плотью своей нашу планету так тесно.