Неточные совпадения
Но мелодрама для детей и народной
массы — безусловно развивающее и бодрящее зрелище. Она вызывает всегда благородные порывы сердца, заставляет плакать хорошими слезами, страдать и бояться за
то, что достойно сострадания и симпатии. И тогдашний водевиль, добродушно-веселый, часто с недурными куплетами, поддерживал живое, жизнерадостное настроение гораздо больше, чем теперешнее скабрезное шутовство или пессимистические измышления, на которые также возят детей.
То, что Ломброзо установил в душевной жизни
масс под видом мизонеизма,
то есть страха новизны, держалось еще в тогдашнем сословном обществе, да и теперь еще держит в своих когтях
массу, которая сторонится от смелых идей, требующих настоящей общественной ломки.
Причину нельзя искать только в
том, что с новым царствованием пришли и новые порядки. И при самом суровом гнете могут крыться в
массе вольнолюбивые стремления, которые только ждут случая, чтобы прорваться наружу.
Мое впечатление от петербуржцев средней руки, от
той массы, где преобладал чиновник холостой и семейный, сразу дало верную ноту на десятки лет вперед. И теперь приличная петербургская толпа в общих чертах —
та же. Но она сделалась понервнее от огромного наплыва в последние годы молодежи — студентов, студенток, профессиональных женщин и"интеллигентного разночинца".
"Свои люди — сочтемся!"попала на столичные сцены только к 61-му году. И в
те зимы, когда театр был мне так близок, я не могу сказать, чтобы какая-нибудь пьеса Островского, кроме"Грозы"и отчасти"Грех да беда", сделалась в Петербурге репертуарной, чтобы о ней кричали, чтобы она увлекала
массу публики или даже избранные зрителей.
Не нужно забывать, что огромный класс дворянства на две трети был против падения крепостничества; чиновничество в
массе держалось еще прежнего духа и
тех же нравов.
Люди герценского поколения попадали за границу вообще с большей подготовкой, чем
та масса, которая кинулась туда с 60-х годов. Конечно, в этой"
массе"было уже гораздо больше, чем прежде, молодых людей, ехавших учиться с университетским дипломом, с более определенной программой дальнейших"штудий". Но сколько же тронулось тогда всякого шляющегося народа!
Я всегда любил хорошую мелодраму и до сих пор
того мнения, что для народной
массы такие зрелища весьма пригодны.
Париж я полюбил. Он тогда не был так шумен и громаден, как теперь, но милее, наряднее, гораздо чище, с некоторым аристократическим пошибом. И
то, что тогда мыслило и чувствовало с более серьезными запросами, надеялось на лучшие времена. Было в воздухе нечто, что потом, при Третьей республике, утратилось, когда настало царство довольной
массы, более грубой погони за деньгами, тщеславием и чувственными утехами.
Для нас, более спокойных и объективных наблюдателей, Париж совсем не поднял своего мирового значения
тем, что можно было видеть на выставке. Но он сделался тогда еще популярнее, еще большую
массу иностранцев и провинциалов стал привлекать. И это шло все crescendo с каждой новой выставкой. И ничто — ни война, ни Коммуна, ни политическое обессиление Франции — не помешало этой «тяге» к Парижу и провинций, и остальной Европы с Америкой.
Я уже сказал сейчас, что студенческая
масса была почти сплошь французская. Германских немцев замечалось тогда мало; еще меньше англичан; но водились группы всяких инородцев романской расы: итальянцев, румын (их парижане звали всегда"валахи"), испанцев, мексиканцев и из южных американских стран — в
том числе и бразильцев.
Впоследствии, лет двадцать и больше спустя, я в одном интервью с ним какого-то журналиста узнал, что Г.Спенсер из-за слабости глаз исключительно слушал чтение — и это продолжалось десятки лет. Какую же
массу печатного матерьяла должен он был поглотить, чтобы построить свою философскую систему! Но этим исключительным чтением объяснил он
тому интервьюеру, что он читал только
то, что ему нужно для его работ. И оказалось в этой беседе, случившейся после смерти Ренана, что он ни одной строки Ренана не читал.
Да и в мировой юстиции, особенно в City (где судьи из альдерманов,
то есть из членов городской управы), бесплодность уголовных репрессий в мире воров и мошенников принимала на ваших глазах гомерические размеры. Когда
масса так испорчена нищетой и заброшенностью, наказания, налагаемые мировыми судьями, производят трагикомическое впечатление. Я довольно насмотрелся на сцены у альдерманов и у судей других частей Лондона, чтобы быть такого именно мнения.
Ежедневное катанье в Гайд-Парке с вереницей амазонок и всадников дает, опять-таки единственную, ноту Лондона, как вместилища барско-капиталистического слоя общества, который держал, да и до сих пор еще держит в своих руках все и вся и слишком редко и неохотно думает о
том, что трудовая
масса в какой-то момент все это опрокинет.
Париж последовательно вводил меня в круг идей и интересов, связанных с великой борьбой трудового человечества. Я не примыкал ни к какой партии или кружку, не делался приверженцем
той или иной социалистической доктрины, и все-таки, когда я попал на заседание этого конгресса, я был наглядным, прямым воздействием
того, что я уже видел и слышал, подготовлен к дальнейшему знакомству с миром рабочей
массы, пробудившейся в лице своей интеллигенции от пассивного ярма к формулированию своих упований и запросов.
Из всех тогдашних конгрессов, на каких я присутствовал, Съезд Интернационального Союза рабочих (о котором я говорил выше) был, без сомнения, самый содержательный и важный по своим последствиям. Идеи Маркса, создавшего это общество, проникли с
тех пор всюду и у нас к половине 90-х годов,
то есть около четверти века спустя, захватили
массу нашей молодежи и придали ее настроениям гораздо более решительный характер общественной борьбы и наложили печать на все ее мироразумение.
С разными"барами", какие и тогда водились в известном количестве, я почти что не встречался и не искал их. А русских обывателей Латинской страны было мало, и они также мало интересного представляли собою. У Вырубова не было своего"кружка". Два-три корреспондента, несколько врачей и магистрантов, да и
то разрозненно, — вот и все, что тогда можно было иметь. Ничего похожего на
ту массу русской молодежи — и эмигрантской и общей, какая завелась с конца 90-х годов и держится и посейчас.
В Вене я во второй раз испытывал под конец тамошнего сезона
то же чувство пресноты. Жизнь привольная, удовольствий всякого рода много, везде оживленная публика, но нерва, который поддерживал бы в вас высший интерес, — нет, потому что нет настоящей политической жизни, потому что не было и своей оригинальной литературы, и таких движений в интеллигенции и в рабочей
массе, которые давали бы ноту столичной жизни.
То, в каком я нашел его настроении, в
той же квартире, одного, за завтраком, у стола, который был покрыт даже не скатертью, а клеенкой, было чрезвычайно характерно для определения упадка духа тогдашних парижан, да и вообще
массы французов. Я не ожидал такой прострации, такого падения всякой национальной бодрости. И в ком же? В таком жизнерадостном толстяке, как «дяденька», как его позднее стали звать в прессе, с его оптимизмом и галльским юмором.
Мое общее впечатление было такое: он и тогда не играл такой роли, как Герцен в годы"Колокола", и его"платформа"не была такой, чтобы объединять в одно целое
массу революционной молодежи. К марксизму он относился самостоятельно, анархии не проповедовал; а главное, в нем самом не было чего-то, что дает агитаторам и вероучителям особую силу и привлекательность, не было даже и
того, чем брал хотя бы Бакунин.