Неточные совпадения
Такой режим совсем не говорил о временах запрета, лежавшего на умственной жизни. Напротив! Да и разговоры, к которым я прислушивался
у больших, вовсе не запугивали и не отталкивали своим тоном и содержанием. Много я из них узнал положительно интересного. И
у всех, кто
был поумнее, и в мужчинах и в женщинах, я видел большой интерес к чтению. Формальный запрет, лежавший, например, на журналах «Отечественные записки» и «Современник»
у нас в гимназии, не мешал нам читать на стороне и тот и
другой журналы.
Но о возмутительных превышениях власти
у нас или
у других, еще менее об истязаниях или мучительствах, не
было, однако, и слухов за все время моего житья в Нижнем.
И с таким-то скудным содержанием я в первую же зиму стал бывать в казанских гостиных. Мундир позволял играть роль молодого человека; на извозчика не из чего
было много тратить, а танцевать в чистых замшевых перчатках стоило недорого, потому что они мылись. В лучшие дома тогдашнего чисто дворянского общества меня вводило семейство Г-н, где с умной девушкой, старшей дочерью,
у меня установился довольно невинный флерт.
Были и
другие рекомендации из Нижнего.
Может
быть, и
у меня недостало бы настойчивости, если б мы не собрались втроем и не возбуждали
друг друга разговорами все на ту же тему, предаваясь радужным мечтам.
Как заезжие провинциалы, мы днем обозревали разные достопримечательности, начиная с Эрмитажа, а вечером я побывал во всех театрах. Один из моих спутников уже слег и помещен
был в больницу —
у него открылся тиф, а
другой менее интересовался театрами.
Никто из буршей не возмущался тем, что явившийся из Казани студент хочет изучать химию
у Карла Шмидта; но если он желал
быть сразу persona qrata, он, поступив"фуксом"в корпорацию, должен
был проделывать их род жизни, то
есть пить и
поить других,
петь вакхические песни и предаваться болтовне, которая вся вертелась около такого буршикозного прожигания жизни.
Когда
у него собирались, особенно во вторую зиму, он всегда приглашал меня.
У него я впервые увидал многих писателей с именами. Прежде
других — А.Майкова, родственника его жены, жившего с ним на одной лестнице. Его более частыми гостями
были: из сотрудников"Библиотеки" — Карнович, из тогдашних"Отечественных записок" — Дудышкин, из тургеневских приятелей — Анненков, с которым я познакомился еще раньше в одной из тогдашних воскресных школ, где я преподавал. Она помещалась в казарме гальванической роты.
Почерк
у него
был крупный и чрезвычайно беспорядочный —
другого такого я ни
у кого из писателей не видал.
Из
других выдающихся журналистов
был у Краевского, возил ему
другую пьесу, но он предложил мне слишком скудный гонорар; я уже получал тогда в"Библиотеке"по семьдесят пять рублей за лист.
И он
был типичный москвич, но из
другого мира — барски-интеллигентного, одевался франтовато, жил холостяком в квартире с изящной обстановкой, любил поговорить о литературе (и сам к этому времени стал пробовать себя как сценический автор), покучивал, но не так, как бытовики, имел когда-то большой успех
у женщин.
У Балакирева я в первый раз увидал и Мусоргского. Их тогда
было два брата: один носил еще форму гвардейского офицера, а
другой, автор"Бориса Годунова", только что надел штатское платье, не оставшись долее в полку, куда вышел, если не ошибаюсь, из училища гвардейских подпрапорщиков.
Из всех сотрудников он только и втянут
был по доброй воле в эту"галеру", и
другой бы на его месте давным-давно ушел, тем более что
у нас с ним лично не
было никаких затянувшихся счетов. Он не
был мне ничего должен, и я ему также. Вся возня с журналом в течение более полутора года не принесла ему никаких выгод, а, напротив, отняла много времени почти что даром.
Как публицист он и"Библиотеке"не мог придавать блеска и по всему своему складу держался всегда корректного тона, гораздо умереннее своих политических принципов.
Был он и хороший переводчик.
У нас он переводил начало романа Диккенса"Наш общий
друг".
С Рикуром я долго водил знакомство и, сколько помню, посетил его и после войны и Коммуны. В моем романе"Солидные добродетели"(где впервые в нашей беллетристике является картина Парижа в конце 60-х годов)
у меня
есть фигура профессора декламации в таком типе, каким
был Рикур. Точно такого преподавателя я потом не встречал нигде: ни во Франции, ни в
других странах, ни
у нас.
Да и в мировой юстиции, особенно в City (где судьи из альдерманов, то
есть из членов городской управы), бесплодность уголовных репрессий в мире воров и мошенников принимала на ваших глазах гомерические размеры. Когда масса так испорчена нищетой и заброшенностью, наказания, налагаемые мировыми судьями, производят трагикомическое впечатление. Я довольно насмотрелся на сцены
у альдерманов и
у судей
других частей Лондона, чтобы
быть такого именно мнения.
Ивана Сергеевича (ему тогда
было ровно 50 лет) нашел я
у него в кабинете, в нижнем этаже, в длинноватой комнате, отделанной не особенно уютно, но стильно. Не помню, водил ли он меня наверх или я впоследствии, когда вилла ему уже не принадлежала, видел и залу, и
другие комнаты. Зала
была настолько велика, что в ней давались музыкальные вечера, где г-жа Виардо выступала с своими ученицами.
Но тогда и этого не
было. Мне казалось даже, что он куда-то торопится, должно
быть, к завтраку с семейством Виардо. Поэтому я очень порадовался, когда он пригласил меня позавтракать
у него запросто на
другой день, узнав, что я еще пробуду сутки в Бадене.
Нас, корреспондентов, посадили на помост
у какого-то сарая, на самом припеке. Этим
был всего сильнее недоволен П.И.Вейнберг и мой лондонский приятель, англичанин Рольстон, приехавший также на эти торжества. Тогда, в ожидании процессии, Вейнберг сочинил такое четверостишие, оставшееся
у меня в памяти. Кажется, я уже приводил его печатно в
другом месте.
Это
был псаломщик. Он мне чрезвычайно обрадовался и стал сейчас же изливаться, как ему здесь тоскливо; взялся передать мои бумаги г. Калошину,
у которого я и
был на
другой день.
У Герцена
была такая же привычка прохаживаться насчет Тургенева, как
у другого его приятеля, Григоровича, который и до смерти, и после смерти Тургенева
был неистощим в анекдотах и юмористических определениях натуры и характера Ивана Сергеевича. Но с Григоровичем можно
было и до смерти сохранять внешнее приятельство, а с такой личностью, как Герцен, принципиальнаярознь должна
была рано или поздно всплыть наверх, что и случилось.
Роман хотелось писать, но
было рискованно приниматься за большую вещь. Останавливал вопрос — где его печатать. Для журналов это
было тяжелое время, да
у меня и не
было связей в Петербурге, прежде всего с редакцией"Отечественных записок", перешедших от Краевского к Некрасову и Салтыкову. Ни того, ни
другого я лично тогда еще не знал.
Этой стуже отвечало и то, что я мог найти в чухонской столице после пятилетнего отсутствия.
У меня не
было уже там никаких кровных связей и ни одного
друга из моих бывших собратов и сверстников.
Один только
у меня остался старый
друг — княгиня М.Н.Дондукова, мать той девушки, на которой я, еще студентом, мечтал жениться. Она давно уже
была замужем и мать девочки. Муж ее жил долго и умер недавно — очень видным земским и думским деятелем. Он
был лет на пять — на шесть моложе меня.
В литературном мире
у меня
было когда-то много знакомого народа, но ни одного настоящего
друга или школьного товарища. Из бывших сотрудников"Библиотеки"Лесков очутился в числе кредиторов журнала, Воскобойников работал в"Московских ведомостях"
у Каткова, Эдельсон умер, бывший
у меня секретарем товарищ мой Венский практиковал в провинции как врач после довершения своей подготовки на курсах для врачей и получения докторской степени.
А поверх всего надо
было усиленно продолжать работу наполовину для себя, а наполовину для покрытия долга по"Библиотеке для чтения". Кроме собственного труда,
у меня не
было и тогда никаких
других ресурсов. От родителей своих (мои отец и мать
были еще живы) я не мог получать никакой поддержки. Их доходы
были скромны, и я не позволял себе и в больших тисках чем-нибудь отягощать их материальное положение.
Была у меня и
другая мимолетная встреча на Kazthi-rerstrasse с коротеньким разговором, который в моей интимной жизни сыграл роль гораздо более серьезную, чем я мог бы вообразить себе. Каких-то два господина ехали в карете, и один из них, приказав"фиакру"(так в Вене называют извозчиков) остановиться, стал громко звать меня...
Должно
быть, судьбе не угодно
было этого, потому что в то воскресенье, когда г. Русанов пригласил меня к себе (
у него должен
был быть еще и
другой не менее известный изгнанник, князь Кропоткин), я уехал на остров Уайт (еще накануне) и нашел
у себя по возвращении его письмо со вложением двух депеш: от Степняка и от князя Кропоткина, с которым я также до того нигде не встречался.
Неточные совпадения
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь, шел
было к вам, Антон Антонович, с тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях и
у того и
у другого.
Городничий. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на
другом каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь: когда кто заболел, которого дня и числа… Нехорошо, что
у вас больные такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да и лучше, если б их
было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
Анна Андреевна.
У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове; ты берешь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе глядеть на них? не нужно тебе глядеть на них. Тебе
есть примеры
другие — перед тобою мать твоя. Вот каким примерам ты должна следовать.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с
другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Есть против этого средства, если уж это действительно, как он говорит,
у него природный запах: можно ему посоветовать
есть лук, или чеснок, или что-нибудь
другое.