Неточные совпадения
Мы
были в детстве так не избалованы по этой части, что и эта поездка стала маленьким событием. О посещении
столицы я и не мечтал.
Москва — на окраинах — мало отличалась тогда от нашего Нижнего базара, то
есть приречной части нашего города. Тут все еще пахло купцом, обывателем. Обозы, калачные, множество питейных домов и трактиров с вывесками «Ресторация». Это название трактира теперь совсем вывелось
в наших
столицах, а
в «Герое нашего времени» Печорин так называет еще тогдашнюю гостиницу с рестораном на Минеральных Водах.
В Казани, как я говорил выше, замечалось такое же равнодушие и
в среде студенчества. Не больше
было одушевления и
в дворянском обществе. Петербург, как
столица, как центр национального самосознания, поражал меня и тут,
в зале Большого театра, и во всю неделю, проведенную нами перед отъездом
в Дерпт, невозмутимостью своей обычной сутолоки, без малейшего признака
в чем бы то ни
было того трагического момента, какой переживало отечество.
Музыка
в те зимы входила уже значительно
в сезонный обиход
столицы. Но Петербург (как и Москва) не имел еще средств высшего музыкального образования, даже о какой-нибудь известной частной школе или курсах что-то совсем не
было слышно. Общая музыкальная грамотность находилась еще
в зачатке. Музыке учили
в барских домах и закрытых заведениях, и вкус к ней
был довольно распространен, но только"
в свете", между"господ", а гораздо меньше
в среднем кругу и среди того, что называют"разночинцами".
В Лондоне
в 1867 году, когда он
был моим путеводителем по британской
столице, он тотчас же познакомил меня с тем самым Рольстоном (библиотекарем Британского музея), который один из первых англичан стал писать по русской литературе.
Театры так оживились и потому, что Наполеон III декретом 1864 года (стало, всего за полтора года до моего приезда
в Париж) уничтожил казенную привилегию и создал"свободу театров", то
есть сделал то, что император Александр III у нас к 1882 году для обеих наших
столиц.
Но можно уже получить довольно верное представление об этой второй
столице мира, если считать законной претензию Парижа
быть первой. И тогда же я сразу увидал, что по грандиозным размерам и такому же грандиозному движению Лондон занимал, конечно, первое место, особенно рядом с тогдашним Парижем — элегантным, привлекательным, центральным для материка Европы, но гораздо менее внушительным и обширным. А с тех пор Лондон еще разросся до населения (с пригородами)
в семь миллионов жителей.
Как я сказал
в самом начале этой главы, я не
буду пересказывать здесь подробно все то, что вошло
в мою книгу"
Столицы мира".
"Успех скандала", выпавший на долю"Жертвы вечерней", и строгая, но крайне тенденциозная рецензия"Отечественных записок"мало смущали меня. Издали все это не могло меня прямо задевать. Книга
была спасена, продавалась, и роман читался усердно и
в столицах и
в провинции. И далее,
в начале 70-х годов, по возвращении моем
в Россию, один петербургский книгопродавец купил у меня право нового издания, а потом роман вошел
в первое собрание моих сочинений, издания М.О.Вольфа, уже
в 80-х годах.
Свои экскурсии по Лондону я распределил на несколько отделов. Меня одинаково интересовали главные течения тогдашней английской жизни, сосредоточенные
в столице британской империи: политика, то
есть парламент, литература, театр, философско-научное движение, клубная и уличная жизнь, вопрос рабочий, которым
в Париже я еще вплотную не занимался.
Что бы я ни описывал
в своих корреспонденциях и фельетонах
в две русские газеты, все это
было — по размерам материала, по картинам лондонской жизни — гораздо обширнее, своеобразнее и внушительнее, чем любая страница из жизни другой"
столицы мира" — Парижа.
При такой любви венцев к зрелищам ничего не
было удивительного
в том, что
в этой
столице с немецким языком и народностью создалась образцовая общенемецкая сцена — Бург-театр, достигшая тогда,
в конце 60-х годов, апогея своего художественного развития.
Но публика не
была так избалована, как теперь. Она состояла из самых отборных слоев
столицы и держала себя чинно. Почти каждый вечер
в придворной ложе сидел какой-нибудь эрцгерцог. Император появлялся редко. Цены кресел (даже и повышенные) составляли каких-нибугД. 50–60 % нынешних. Офицеры и студенты пользовались дешевыми местами стоячего партера, позади кресел.
Живя почти что на самом Итальянском бульваре,
в Rue Lepelletier, я испытал особого рода пресноту именно от бульваров.
В первые дни и после венской привольной жизни
было так подмывательно очутиться опять на этой вечно живой артерии
столицы мира. Но тогда весенние сезоны совсем не бывали такие оживленные, как это начало входить
в моду уже с 80-х годов.
В мае, к концу его, сезон доживал и пробавлялся кое-чем для приезжих иностранцев, да и их не наезжало и на одну десятую столько, сколько теперь.
В Варшаве я ее видел
в комедии и интимной драме польского репертуара и думаю, что средний жанр
был ее настоящей сферой. Такой изящной, тонкой артистки тогда у нас
в столицах еще не
было. Да и у себя
в гостиной она
была гораздо больше светская дама, чем тогдашние наши"первые сюжеты".
Этой стуже отвечало и то, что я мог найти
в чухонской
столице после пятилетнего отсутствия. У меня не
было уже там никаких кровных связей и ни одного друга из моих бывших собратов и сверстников.
Повторю это и здесь. Я его застал раз утром (это
было уже
в 1872 году) за самоваром,
в халате, читающим корректуры. Это
были корректуры моего романа"Дельцы". Он тут только знакомился с этой вещью. Если это и
было, на иную оценку, слишком"халатно", то это прежде всего показывало отсутствие того учительства, которое так тяготило вас
в других журналах. И жил он совершенно так, как богатый холостяк из помещиков, любитель охоты и картежной игры
в столице, с своими привычками, с собаками и егерем и камердинером.
Очень резкой перемены не
было ни
в характере зрелищ и увеселений, ни
в уличном движении, ни
в физиономии публики. После пятилетнего житья
в столицах мира наша"ингерманландская"
столица не могла уже производить на вас прежнего обаяния. Все казалось тусклее, серее, ординарнее, без той печати своеобразия, к которой приучили.
Это
был сам Петр Лаврович Лавров, тогда артиллерийский ученый полковник, а впоследствии знаменитый беглец из ссылки и эмигрант, живший долго
в Париже после усиленной пропаганды своих идей, ряда изданий и попыток организовать революционные центры
в двух
столицах мира — Лондоне и Париже.
Собственно"лавровцев"
было мало и
в Париже, и
в русских
столицах. Его умственный склад
был слишком идейный. Я думаю, что высшего влияния он достиг только своими"Историческими письмами". Тогда же и
в Париже, а потом
в Петербурге и Москве, как известно, наша молодежь после увлечения народничеством и подпольными сообществами ушла
в марксизм или делалась социал-революционерами и анархистами-экспроприаторами, что достаточно и объявилось
в движении 1905–1906 годов.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я не иначе хочу, чтоб наш дом
был первый
в столице и чтоб у меня
в комнате такое
было амбре, чтоб нельзя
было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах, как хорошо!
— Да я
был в Германии,
в Пруссии, во Франции,
в Англии, но не
в столицах, а
в фабричных городах, и много видел нового. И рад, что
был.
Сам же он во всю жизнь свою не ходил по другой улице, кроме той, которая вела к месту его службы, где не
было никаких публичных красивых зданий; не замечал никого из встречных,
был ли он генерал или князь;
в глаза не знал прихотей, какие дразнят
в столицах людей, падких на невоздержанье, и даже отроду не
был в театре.
Может
быть, некоторые читатели назовут все это невероятным; автор тоже
в угоду им готов бы назвать все это невероятным; но, как на беду, все именно произошло так, как рассказывается, и тем еще изумительнее, что город
был не
в глуши, а, напротив, недалеко от обеих
столиц.
Въезд
в какой бы ни
было город, хоть даже
в столицу, всегда как-то бледен; сначала все серо и однообразно: тянутся бесконечные заводы да фабрики, закопченные дымом, а потом уже выглянут углы шестиэтажных домов, магазины, вывески, громадные перспективы улиц, все
в колокольнях, колоннах, статуях, башнях, с городским блеском, шумом и громом и всем, что на диво произвела рука и мысль человека.