Не нужно забывать, что Писемский по переезде своем в Петербург (значит, во второй половине 50-х годов) стал близок к Тургеневу, который одно
время сделал из него своего любимца, чрезвычайно высоко ставил его как талант, водил с ним приятельское знакомство, кротко выносил его разносы и участвовал даже волей-неволей в его кутежах. Тургенева как художника Писемский понимал очень тонко и определял образно и даже поэтично обаяние его произведений.
Неточные совпадения
Наша гимназия была вроде той, какая описана у меня в первых двух книгах «В путь-дорогу». Но когда я писал этот роман, я еще близко стоял ко
времени моей юности. Краски наложены, быть может, гуще, чем бы я это
сделал теперь. В общем верно, но полной объективности еще нет.
Исключение
делали для известного в то
время слависта В.И.Григоровича, и то больше потому, что он пользовался репутацией чудака и вся Казань рассказывала анекдоты о его феноменальной рассеянности.
Тут я останавливаюсь и должен опять (как
делал для Нижнего и Казани) оговориться перед читателями романа"В путь-дорогу", а в то же
время и перед самим собою.
Только с половины мая приезжала в Дерпт плохая труппа из Ревеля и давала представления в балагане — в вакационное
время, и то за чертой города, что
делало места вдвое дороже, потому что туда приходилось брать извозчика (Такой остракизм театра поддерживался и пиетизмом местного лютеранства).
Как"возделыватель"науки (cultor), студент не знал никаких стеснений; а если не попадался в кутежных и дуэльных историях, то мог совершенно игнорировать всякую инспекцию. Его не заставляли ходить к обедне, носить треуголку, не переписывали на лекциях или в шинельных, как
делали еще у нас в недавнее
время.
Личность Зинина
сделала мою летнюю экскурсию в Петербург особенно ценной. В остальном
время прошло без таких ярких и занимательных эпизодов, о которых стоило бы вспоминать. Муж кузины моего отца, тогда обер-прокурор одного из департаментов сената, предложил мне жить в его пустой городской квартире. Его чиновничья фигура и суховатый педантский тон порядочно коробили меня; к счастию, он только раз в неделю ночевал у себя, наезжая с дачи.
Время и та самостоятельность, которая развилась во мне в Дерпте,
сделали то, что на меня все смотрели уже как на личность.
Ведь и Краевский в свое
время далеко не представлял собою кладезя учености, а Пушкин считал его выдающейся личностью, и его знаменитый промах в энциклопедическом лексиконе Плюшара (Доен д'Аге) не помешал ему
сделать из"Отечественных записок"передовой орган 40-х годов и привлечь даровитейших и свободомыслящих людей от Герцена и Белинского до Тургенева и того же Писемского.
Он переживал тогда полосу своего первого отказа от работы беллетриста. Подробности этого разговора я расскажу ниже, когда буду
делать"resume"моей личной жизни (помимо журнала за тот же период
времени). А здесь только упоминаю о чисто фактической стороне моих сношений с тогдашними светилами нашей изящной словесности.
За дальнейшей его судьбой за границей я не следил и не помню, откуда он мне писал, вплоть до того момента, когда я получил верное известие, что он, в качестве корреспондента, нарвался на отряд папских войск (во
время последней кампании Гарибальди), был ранен в руку, потом лежал в госпитале в Риме, где ему
сделали неудачную операцию и где он умер от антонова огня.
В"Библиотеку"она дала блестящий рассказ из того переходного
времени, когда дворяне-рабовладельцы стали задумываться над вопросом: как же им теперь быть, что
делать и как удержать свое прежнее, уже невозвратное прошлое.
После того как он
сделал из газеты"Presse"самый бойкий орган (еще в то
время, как его сотрудницей была его первая жена Дельфина), он в последние годы империи создал газету"Liberte"и в ней каждый день выступал с короткой передовой статьей, где была непременно какая-нибудь новая или якобы новая идея.
С высот своего credo он одинаково клеймил и осмеивал ненавистный ему дух
времени, не
делая исключения ни для какой партии, ни для какого направления, ни для какой стороны тогдашней французской, в особенности парижской, жизни.
Сделав Суворина и Буренина главными своими сотрудниками, он верил в их радикализм и не распознал в них будущих матадоров такого органа, как"Новое
время".
Когда-то"Искра", на первых моих шагах, сильно прохаживалась насчет меня — и в стихах и в прозе. В ней появилась первая по счету карикатура, когда мне на первом представлении"Однодворца"подали в директорскую ложу лавровый венок, что было, конечно, преждевременно. И позднее, во
время моего редакторства, Минаев и другие остроумцы"Искры"
делали меня мишенью своих довольно-таки злобных эпиграмм.
Михаил Иванович в это
время уже
сделал себе имя"по исторической части"и был уже издатель-редактор"Русской старины". Он тоже считал себя прекрасным чтецом и даже участвовал в спектаклях. С Аристовым они наружно ладили, но между ними был всегда тайный антагонизм. Семевский умел первенствовать, и на него косились многие члены комитета и, когда я поступил в него, то под шумок стали мне жаловаться на него.
Как я сейчас сказал, в это
время меня не было в России. И в Париже (откуда я уехал после смерти Герцена в январе 1870 года) я не мог еще видеть Лаврова. Дальнейшее наше знакомство относится к тем годам Третьей республики, когда Лавров уже занял в Париже как вожак одной из революционных групп видное место после того, как он издавал журналы и
сделал всем характером своей пропаганды окончательно невозможным возвращение на родину.
А ведь пресмешно, сколько секретарей, асессоров, уездных и губернских чиновников домогались, долго, страстно, упорно домогались, чтоб получить это место; взятки были даны, святейшие обещания получены, и вдруг министр, исполняя высочайшую волю и в то же
время делая отместку тайной полиции, наказывал меня этим повышением, бросал человеку под ноги, для позолоты пилюли, это место — предмет пламенных желаний и самолюбивых грез, — человеку, который его брал с твердым намерением бросить при первой возможности.
Неточные совпадения
Городничий. Ведь оно, как ты думаешь, Анна Андреевна, теперь можно большой чин зашибить, потому что он запанибрата со всеми министрами и во дворец ездит, так поэтому может такое производство
сделать, что со
временем и в генералы влезешь. Как ты думаешь, Анна Андреевна: можно влезть в генералы?
Дела-то все недавние, // Я был в то
время старостой, // Случился тут — так слышал сам, // Как он честил помещиков, // До слова помню всё: // «Корят жидов, что предали // Христа… а вы что
сделали?
Жалели крепко Гирина, // Трудненько было к новому, // Хапуге, привыкать, // Однако
делать нечего, // По
времени приладились // И к новому писцу.
«А вы что ж не танцуете? — // Сказал Последыш барыням // И молодым сынам. — // Танцуйте!»
Делать нечего! // Прошлись они под музыку. // Старик их осмеял! // Качаясь, как на палубе // В погоду непокойную, // Представил он, как тешились // В его-то
времена! // «Спой, Люба!» Не хотелося // Петь белокурой барыне, // Да старый так пристал!
Таким образом, однажды, одевшись лебедем, он подплыл к одной купавшейся девице, дочери благородных родителей, у которой только и приданого было, что красота, и в то
время, когда она гладила его по головке,
сделал ее на всю жизнь несчастною.