Неточные совпадения
Фамусовым он был в меру и барин, и чиновник, и истый человек времени Реставрации, когда он
у своего баринадостаточно насмотрелся и наслушался господ. Никто впоследствии не заменил его, не исключая и Самарина, которого я так и не
видал в тот приезд ни в одной его роли.
И все это дышало необычайной простотой и легкостью выполнения. Ни малейшего усилия! Один взгляд, один звук — и зала смеется. Это
у Садовского было в блистательном развитии и тогда уже в ролях Осипа и Подколесина. Такого героя «Женитьбы» никто позднее не создавал, за исключением, быть может, Мартынова. Я говорю «быть может», потому что в Подколесине сам никогда его не
видал.
Я его
видал и
у моего дяди — театрала.
Он заставил меня прочесть мою вещь на вечере
у хозяев дома, где я впервые видел П.Л.Лаврова в форме артиллерийского полковника, Шевченко, Бенедиктова, М.Семевского — офицером, а потом, уже летом, Полонский познакомил меня с М.Л.Михайловым, которого я
видал издали еще в Нижнем, где он когда-то служил
у своего дяди — заведующего соляным правлением.
В первый раз я с ним говорил
у Я.П.Полонского, когда являлся к тому, еще дерптским студентом, автором первой моей комедии"Фразеры". Когда я сказал ему
у Полонского, что
видал его когда-то в Нижнем, то Я.П. спросил с юмором...
— Ох, батюшка!.. Уходил себя дикой козой!
Увидал я ее в лавке
у Каменного моста… Три дня приставал к моей Катерине Павловне (имя жены его):"Сделай ты мне из нее окорочок буженины и вели подать под сливочным соусом". Вот и отдуваюсь теперь!
Когда
у него собирались, особенно во вторую зиму, он всегда приглашал меня.
У него я впервые
увидал многих писателей с именами. Прежде других — А.Майкова, родственника его жены, жившего с ним на одной лестнице. Его более частыми гостями были: из сотрудников"Библиотеки" — Карнович, из тогдашних"Отечественных записок" — Дудышкин, из тургеневских приятелей — Анненков, с которым я познакомился еще раньше в одной из тогдашних воскресных школ, где я преподавал. Она помещалась в казарме гальванической роты.
Тургенев в те две зимы не наезжал в Петербург, и я не мог его
видать у Писемского.
Салтыкова я после не
видал никогда
у Писемского и вообще не
видал его нигде в те две зимы и даже после, во время моего редакторства. Как руководитель толстого журнала Писемский запоздал, совершенно так, как я сам два года спустя слишком рано сделался издателем-редактором «Библиотеки».
Почерк
у него был крупный и чрезвычайно беспорядочный — другого такого я ни
у кого из писателей не
видал.
Добролюбов уже умирал. Его нигде нельзя было встретить. И вышло так, что едва ли не с одним из корифеев литературного движения той эпохи я лично не познакомился и даже не
видал его, хотя бы издали, как это случилось
у меня с Чернышевским.
Московские традиции и преданность Островскому представлял собою и Горбунов, которого я стал вне сцены
видать у начальника репертуара Федорова, где он считался как бы своим человеком. Как рассказчик — и с подмостков и в домах — он был уже первый увеселитель Петербурга. По обычаю того времени, свои народные рассказы он исполнял всегда в русской одежде и непременно в красной рубахе.
Кто-то расписался в том, что
у меня злокачественный"катар"чего-то, я представил этот законный документ при прошении и прервал экзамены, не успев даже предстать перед задорную фигурку профессора Горлова, которого так больше и не
видал, даже и на сентябрьских экзаменах, когда он сам отсутствовал.
Еще в городе в доме деда (со стороны матери) припоминаются сцены, где права"вотчинника"заявляли себя, вроде отдачи лакеев в солдаты и арестантские роты, обыкновенно за кражу со взломом; но дикостей крепостного произвола над крестьянами — за целых десять и более лет, особенно
у отца моего — я положительно не
видал и не хочу ничего прикрашивать в угоду известной тенденции.
И тогда уже, и позднее, на протяжении более двадцати лет, я находил в Островском такую веру в себя, такое довольство всем, что бы он ни написал, какого я решительно не
видал ни в ком из наших корифеев: ни
у Тургенева, ни
у Достоевского, ни
у Гончарова, ни
у Салтыкова, ни
у Толстого и всего менее —
у Некрасова.
И я до ее появления
у нас не
видал такой живописной и внушительной наружности, такого телесного склада и поступи, таких пластических движений, всего, что требуется для создания сильно драматических и трагических ролей.
У Балакирева я в первый раз
увидал и Мусоргского. Их тогда было два брата: один носил еще форму гвардейского офицера, а другой, автор"Бориса Годунова", только что надел штатское платье, не оставшись долее в полку, куда вышел, если не ошибаюсь, из училища гвардейских подпрапорщиков.
И стал он похаживать в редакцию, предлагал статьи, очень туго их писал, брал, разумеется, авансы, выпивал, где и когда только мог, но в совершенно безобразном виде я его (по крайней мере
у нас) не
видал.
Но как драматург (то есть по моей первой, по дебютам, специальности) я написал всего одну вещь из бытовой деревенской жизни:"В мире жить — мирское творить". Я ее напечатал
у себя в журнале. Комитет не пропустил ее на императорские сцены, и она шла только в провинции, но я ее никогда сам на сцене не
видал.
На завтраках
у него я не
видал тогдашних"тузов"репертуара и даже театральной критики. Кое-кто из романистов, несколько педагогов и журналистов, изредка актриса или крупный актер, вроде, например, Го, тогда уже в полном блеске своего таланта. Он был с ним на"ты".
Ничего подобного не
видал и не слыхал впоследствии ни
у немцев, ни
у англичан, ни
у испанцев, ни
у итальянцев.
Через Фехтера мне очень легко было бы познакомиться и часто видаться с автором"Давида Копперфильда", но в это время его не было в Лондоне.
У Фехтера я
видал только родственника Диккенса — романиста Уилки Коллинса, тогда еще на верху своей известности, но он показался мне преждевременно одряхлевшим. Кажется,
у него был легкий удар, и он, быть может, придерживался"возлияний Бахусу".
Играли и в большой концертной зале кургауза, и в боковых залах. Не имея никакой игральной жилки, я не поставил даже гульдена — тогда можно было ставить и эту скромную монету, а только обошел все залы и постоял
у столов. Помню, первый русский, сидевший
у первого же от входа рулеточного стола, был не кто иной, как НиколайРубинштейн. Я его уже
видал в Москве в конце 1866 года. Он сидел с папиросой в длиннейшем мундштуке, с сосредоточенным лицом страстного игрока.
Легкость нравов во время фашинга делалась еще откровеннее, но все-таки на публичных балах и в маскарадах вы не
видали такого сухого цинизма, как в тогдашнем Париже, — даже и в знаменитом заведений Шперля с его ежедневными объявлениями в"Tagblatt'e", где неизменно говорилось, что
у Шперля балы более чем хороши и что каждый иностранец идет к Шперлю.
Кажется, он привел ко мне Благосветлова, издателя"Дела", которого я в Петербурге никогда и нигде не встречал. В Париже
у Благосветлова был постоянный сотрудник, один из братьев Реклю — старший, Эли. С ним я уже был знаком и
у него
видал и его младшего брата Элизе, и тогда уже известного географа, но еще не прославившегося как анархист.
С высоты моего империала я
увидал внизу,
у дилижанса, фигуру французского комиссара в форменной фуражке с серебряным шитьем на околыше. Он осматривал паспорта
у пассажиров. Время было тревожное, и французское правительство не желало пропускать к себе инсургентов. А инсургентами были карлисты.
В Вене я больше
видал русских. Всего чаще встречался опять с зоологом
У. — добрым и излиятельным малым, страстным любителем театра и сидевшим целые дни над микроскопом. Над ним его приятели острили, что он не может определить, кто он такой — Гамлет или Кёлликер — знаменитый гистолог и микроскопист.
У него была страстишка произносить монологи, разумеется по-русски, ибо немецкий прононс был
у него чисто нижегородский. Он умудрялся даже такое немудрое слово, как «Kase» (сыр) произносить как «Kaise».
В Петербурге в 60-е года мне не привелось с ним лично познакомиться. Я как редактор не обращался к нему с просьбою о сотрудничестве. Тогда он надолго замолк, и перед тем только его"Веловодова"(эпизод из"Обрыва") появился в"Современнике". Кажется, я
видал его на Невском, но его наружность осталась
у меня в памяти больше по портретам, особенно из известной тогда коллекции литографий Мюнстера.
В десять лет (с начала 60-х годов, когда я стал его
видать в публике) он не особенно постарел, и никто бы не мог ожидать, что он будет так мученически страдать. Но в нем и тогда вы сейчас же распознавали человека, прошедшего через разные болезни. Голос
у него был уже слабый, хриплый, прямо показывающий, что он сильно болел горлом. Его долго считали"грудным", и в Риме он жил в конце 50-х годов только для поправления здоровья.
Григория Захаровича я
видал мало; в редакционные дни почти никогда и изредка — за обедом
у Некрасова. К нему на дом я попадал гораздо позднее.
Моего бывшего сотрудника, которого я выпускал в"Библиотеке", — милейшего Глеба Ивановича Успенского-я
видал больше в приемные дни редакции. И всегда он был озабочен, сдвигал свои брови, щипал бородку, мучительно дожидаясь момента, когда можно будет захватить денежного хозяина и попросить
у него"аванс".
У Полонского я и нашел Михайлова и в первый раз в жизни мог поближе разглядеть его, слышать его голос и манеру вести разговор. На мои слова, что я и раньше
видал его, Полонский (они были на"ты") воскликнул...
Видал я их и
у моего тогдашнего приятеля Наке, когда тот отсиживал в лечебнице, приговоренный за участие в каком-то заговоре, где оказалось наполовину провокаторов.