Неточные совпадения
Третья и
большая тогда известность, В.И.Даль, служил управляющим удельной конторой, уже после того, как составил себе
имя под псевдонимом Казака Луганского.
До 50-х годов
имя Соллогуба было самым блестящим
именем тогдашней беллетристики; его знали и читали
больше Тургенева. «Тарантас» был несомненным «событием» и получил широкую популярность. И повести (особенно «Аптекарша») привлекали всех; и модных барынь, и деревенских барышень, и нас, подростков.
При ней состояла целая
большая семья: отец-музыкант, сестра-танцовщица (в которую масса студентов были влюблены) и братья — с малолетства музыканты и актеры; жена одного из них, наша нижегородская театральная „воспитанница“ Пиунова, сделалась провинциальной знаменитостью под
именем „Пиуновой-Шмидгоф“.
Это учреждение (вероятно, оно и до сих пор существует) поддерживало известную нравственную дисциплину; идею его похулить нельзя, но разбирательства всего
больше вертелись около"шкандалов", вопросов"сатисфакции"и подчинения"Комману"; я помню, однако, что несколько
имен стояло на так называемом"списке лишенных чести"за неблаговидные поступки, хотя это и не вело к ходатайствам перед начальством — об исключении, даже и в случаях подозрения в воровстве или мошеннических проделках.
Тогда вообще в журналах не боялись
больших романов, и мелкими рассказами трудно было составить себе
имя.
Оставить без протеста такую выходку я, хоть и начинающий автор, не счел себя вправе во
имя достоинства писателя, тем
больше что накануне, зная самойловские замашки по части купюр, говорил бенефицианту, что я готов сделать всякие сокращения в главной роли, но прошу только показать мне эти места, чтобы сделать такие выкидки более литературно.
Сколько мне на протяжении сорока пяти лет привелось работать в журналах и газетах, по совести говоря, ни одного такого редактора я не видал, не в смысле подготовки,
имени, опытности, положения в журнализме, а по доступности, свежей отзывчивости и желанию привлечь к своему журналу как можно
больше молодых сил.
И сколько каждый из нас (даже и тогда, когда имел уже
имя) натерпелся от чиновничьего тона, сухости, генеральства или же кружковщины, когда сотрудника сразу как бы"закабаляют"в свою лавочку, с тем чтобы он нигде
больше не писал.
А тогда в College de France было несколько лекторов, придававших своим курсам
большой интерес, в особенности публицист-писатель Лабуле, теперь забытый, а тогда очень популярный,
имя которого гремело и за границей. Мы в"Библиотеке"давно уже перевели его политико-социальную сатиру"Париж в Америке". Он разбирал тогда"Дух законов"Монтескье, и его аудитория (самая
большая во всем здании) всегда была полна.
Русских тогда в Латинском квартале было еще очень мало,
больше все медики и специалисты — магистранты. О настоящих политических"изгнанниках"что-то не было и слышно. Крупных
имен — ни одного. Да и в легальных сферах из писателей никто тогда не жил в Париже. Тургенев, может быть, наезжал; но это была полоса его баденской жизни. Домом жил только Н.И.Тургенев — экс-декабрист; но ни у меня, ни у моих сожителей не было случая с ним видеться.
Varietes, а после спектакля он ужинал с Шнейдер. Париж много острил тогда на эту тему. А самую артистку цинически прозвали"бульваром государей", как назывался пассаж, до сих пор носящий это
имя, на Итальянском бульваре. Позднее от старого писателя Альфонса Руайе (когда-то директора
Большой Оперы) слышал пересказ его разговора с Шнейдер о знакомстве с Александром II и ужине. По ее уверению, ей, должно быть, забыли доставить тот ценный подарок, который ей назначался за этот ужин.
Водил он приятельство со своим товарищем по Парижской консерватории певцом Гассье, который незадолго перед тем пропел целый оперный сезон в Москве, когда там была еще императорская Итальянская опера. Этот южанин, живший в гражданском браке с красивой англичанкой, отличался
большим добродушием и с юмором рассказывал мне о своих успехах в Москве, передразнивая, как московские студенты из райка выкрикивали его
имя с русским произношением.
В дворцовых залах, известных под
именем"Reduten-Sale", в фашинг давались маскарады высшего сорта. Тут эрцгерцоги, дипломаты, генералы, министры смешивались с толпой масок. Это напоминало петербургские маскарады моей первой молодости в
Большом театре и в Купеческом клубе — в том доме, где теперь Учетный банк.
У французских писателей, особенно если они добились известности, всегда найдете вы
больше писательской исключительности и самопоглощения своим писательским"я". С кем я ни беседовал из них на моем веку, мне бросалось в глаза их полное почти равнодушие ко всему, что не их дело, их
имя, их писательские успехи.
Писателя или ученого с
большой известностью — решительно ни одного; так что приезд Герцена получал значение целого события для тех, кто связывал с его
именем весь его «удельный вес» — в смысле таланта, влияния, роли, сыгранной им, как первого глашатая свободной русской мысли. Тургенев изредка наезжал в Париж за эти два года, по крайней мере в моей памяти остался визит к нему в отель улицы Лафитт.
Неточные совпадения
Она не могла сказать прощай, но выражение ее лица сказало это, и он понял. — Милый, милый Кутик! — проговорила она
имя, которым звала его маленьким, — ты не забудешь меня? Ты… — но
больше она не могла говорить.
— Здесь лошадь Ma-к… Мак… никогда не могу выговорить это
имя, — сказал Англичанин через плечо, указывая
большим, с грязным ногтем пальцем на денник Гладиатора.
— Послушай, слепой! — сказал Янко, — ты береги то место… знаешь? там богатые товары… скажи (
имени я не расслышал), что я ему
больше не слуга; дела пошли худо, он меня
больше не увидит; теперь опасно; поеду искать работы в другом месте, а ему уж такого удальца не найти.
Ее сестра звалась Татьяна… // Впервые
именем таким // Страницы нежные романа // Мы своевольно освятим. // И что ж? оно приятно, звучно; // Но с ним, я знаю, неразлучно // Воспоминанье старины // Иль девичьей! Мы все должны // Признаться: вкусу очень мало // У нас и в наших
именах // (Не говорим уж о стихах); // Нам просвещенье не пристало, // И нам досталось от него // Жеманство, —
больше ничего.
Никогда еще
большой корабль не подходил к этому берегу; у корабля были те самые паруса,
имя которых звучало как издевательство; теперь они ясно и неопровержимо пылали с невинностью факта, опровергающего все законы бытия и здравого смысла.