Неточные совпадения
—
Вы что же? За чаек приниматься думаете, а потом небось и на боковую, до Нижнего?
— Как же это
вы, батенька, ничего не скажете!.. Я валяюсь в каюте… и не знаю,
что едет с нами Борис Петрович!
— Борис Петрович, — говорил минут через пять Теркин, с ласкою в звуках голоса. — За
что я
вас люблю и почитаю, это за то,
что вы не боитесь правду показывать о мужике… о темном люде вообще.
— Теперь он около Нижнего на погосте лежит. Потому-то вот, Борис Петрович, и радуюсь я, когда такой человек, как
вы, правду говорит про мужицкую душу и про все, во
что теперь народ ударился. Я ведь довольно с ним вожжался и всякую его тяготу знаю и, должно полагать, весь свой век скоротаю вокруг него. И все-таки я не согласен медом его обмазывать. Точно так же и всякие эти барские затеи… себя на мужицкий лад переделывать — считаю вредным вздором.
— Этим ни себя, ни мужика не подымешь, Борис Петрович,
вы это прекрасно должны понимать. Позвольте к вашим сочинениям обратиться. Всюду осатанелость забралась в мужика, распутство, алчность, измена земле, пашне, лесу, лугу, реке, всему,
чем душа крестьянская жива есть. И сколько я ни перебирал моим убогим умишком, просто не вижу спасения ни в
чем. Разве в одном только…
А с нищетой да с пропойством
что вы устроите?
—
Что вы? — тревожнее спросил Борис Петрович.
— Каютишка-то у него всего на полтора человека. А я — мужик крупный. Я подожду здесь, на прохладе. И без того безмерно доволен, Борис Петрович,
что привелось с
вами покалякать.
— Нет, уж
вы там вдвоем благодушествуйте. Места нет, да я и плохой чаепийца, даром
что нас водохлебами зовут.
Во всем этом он способен был повиниться Борису Петровичу, если бы разговор принял такой оборот. И спроси его тот: «Почему же
вы не хотите послужить меньшей братии? Зачем стремитесь так к денежной силе?» — он не стал бы лгать, не начал бы уверять его,
что так он живет до поры до времени,
что это только средство служить народу.
— Вот
что, господа, — заговорил Виттих громким шепотом. —
Вы, во всяком случае, погибли. Хотите пойти вот на
что:
что сейчас вышло — умрет между нами. Я буду молчать — молчите и
вы!
— Как знаете. Только здоровье-то надо восстановить.
Что бы с
вами ни сталось, это ваш единственный капитал.
— Знаете
что, Василий Иванович, — заговорил он раз под вечер, сидя на краю койки больного. —
Вам не уйти с вашим характером от большого наказания…
Вы это чувствуете… Недаром
вы на свою жизнь посягали. Одно средство, — продолжал он, — выиграть время и, быть может, совсем оправдаться — это… это…
—
Вы что же это, Фрументий Лукич, как словно меня и признать не хотите? Ведь то, чт/о случилось в гимназии с лишком десять лет назад, быльем поросло. Мало ли
что случается в жизни!.. Нельзя же так долго серчать…
— Нешто это не судьба, Фрументий Лукич,
что мы с
вами вдруг через десять лет с лишним — и на одном суденышке? Куда изволите следовать? К месту служения своего?
— Я
вам за Василия Иваныча отвечу, — подхватил Кузьмичев. — Он в наше товарищество пайщиков поступает. Собственный пароходик у него будет, «Батрак», вдвое почище да и побольше вот этой посудины. Видите, ваш ученик времени не терял, даром
что он из крестьянских детей.
—
Вы нам лучше вот
что скажите, Фрументий Лукич: неужели в
вас до сих пор сидит все тот же человек, как и пятнадцать лет тому назад? Мир Божий ширится кругом. Всем надо жить и давать жить другим…
— Не знаю-с! — перебил Перновский. — И не желаю, господин Теркин, отвечать
вам на такие… ни с
чем не сообразные слова. Надо бы иному разночинцу проживать до сего дня в местах не столь отдаленных за всякое озорство, а он еще похваляется своим закоренелым…
— Фрументий Лукич! Видно, правда была,
что вы тайно запивали?
—
Что это?.. Почему
вы заперлись? — торопливо и вполголоса спросила Серафима.
— Да
вы, Петр Иванович, не думайте, пожалуйста,
что я у
вас выпытываю. Ни Боже мой!.. В деловые секреты внедряться не хочу… Но
вам уже известно,
что я у Арсения Кирилыча служил, много ему обязан, безусловно его почитаю. Следственно, к его интересам не могу быть равнодушен.
—
Что вам? — рассеянно отозвался Дубенский.
—
Вам, Арсений Кирилыч, наверно, не до меня и не до моих дел, — начал Теркин искренно и скромно. — Что-то у
вас такое стряслось…
— Помилуйте! — закричал он и подвинулся к Теркину. —
Вы заведуете технической частью в акционерном деле,
вы прямо не замешаны, не значитесь ни членом правления, ни кассиром, и вдруг, оттого,
что дело связано, между прочим, и с производством, по которому мы давали свою экспертизу,
вы сейчас — караул! И готовы стать на сторону тех, кто строчит доносы и бьет набат в заведомо шантажных газетчонках!.. Все это, чтобы выгородить свое цивическое целомудрие, ха, ха!..
— Эх, милый мой! И зачем
вы у меня тогда не попросили прямо в Москве?.. Я бы тогда и сорок дал… — Хотел сам извернуться. — Да
вы мне напомните, в
чем дело.
— Риск пустой, — сказал Усатин, подбадривая его своими маслянистыми глазками. — А
вы мне покажете, Теркин,
что добро помните… И я
вам даю слово — в одну неделю уладить ваше дело по уплате за пароход… на самых льготных для
вас условиях.
— Ей-же-ей!..
Вам я довольно известен… На
что гожусь и на
что нет…
Вы теперича сами хозяйствовать собираетесь… не оставьте вашими милостями!
На палубе гам возрастал. Пронеслись над ним слова в рупор: —
Что ж
вы, разбойники! Наутек? Спасай пассажиров! Черти! Слышите аль нет?..
—
Что вы толкаетесь!.. С ума сошли! — крикнул Теркин.
— А
что, братцы, — заговорил Теркин, не покидая ласкового тона. —
Вы ведь все знаете друг друга (оба лежавшие у костра приподнялись немного): вот у меня на днях выхватили бумажник, у Воскресенских ворот, на конке… денег четыреста рублей. Их теперь, известное дело, и след простыл. Мне бы бумаги вернуть… письма нужные и одну расписку… Они ведь все равно господам рыцарям тумана ни на
что не пригодятся.
— Скусно! — выговорила она по-волжски и дурачливо покривила носом. — Господи! Он сконфузился…
Что, мол, из Большовой стало. Была великосветская ingenue… а тут вдруг мужик мужиком. Эх, голубчик! С тех пор много воды утекло. Моя специальность — бабы да девки. Вот сегодня в «Ночном» увидите меня, так ахнете. Это я у
вас на Волге навострилась, от Астрахани до Рыбинска включительно. Ну, садитесь, гость будете!..
—
Вы что на меня смотрите так? — говорила она, наливая себе опять коньяку. — Рисоваться перед
вами не хочу:
вы — пай-мальчик… вспомнили обо мне.
Вы видите… я ведь пьяница.
Вот
вам королева, узница, в двух шагах от смерти; и
что в ней яростно заклокотало, когда она стала кидать в лицо Елизавете, — а от той зависело, помиловать или казнить ее, — ядовитые обвинения?..
— Да, как я!
Вы тогда, я думаю, сели на пароход да дорогой меня честили: «хотел, мол, под уголовщину подвести, жулик, волк в овечьей шкуре…»
Что ж!.. Оно на то смахивало. Человеку
вы уж не верили, тому прежнему Усатину, которому все Поволжье верило. И вот, видите, я на скамью подсудимых не попал. Если кто и поплатился, то я же.
— Это — ригорист… почище
вас. Мы с ним расстались. Я на него не в претензии за то,
что он слишком неумеренно испугался уголовщины.
— Однако позвольте, — Теркин понизил голос, но продолжал с легким вздрагиванием голоса. —
Вы изволили же в былые годы служить некоторым идеям. И я первый обязан
вам тем,
что вы меня поддержали… не как любостяжательный хозяин, а как человек с известным направлением…
— Будет у
вас идея… настоящая, на которую капиталисты сейчас пойдут, как на удочку, — валяйте!.. Понадобится
вам смекалка Усатина, — идите к нему… Он
вас направит, даром
что вы его под сумнением держали.
—
Вы уж слишком, Василий Иваныч! — заговорил Кузьмичев, и тут только его обыкновенно смешливые глаза обратились к Теркину с более искренним приветом. — Канючить я не люблю, но положение мое из-за той глупой истории с Перновским так покачнулось,
что просто и не знаю, как быть.
Я был той веры, Василий Иваныч,
что только
вы — человек другого покроя.
— Вот
что я
вам скажу, Кузьмичев, — искренней нотой начал он, кладя ему руку на колено. — Спасибо за то,
что вы меня человеком другого покроя считаете… И я перед
вами кругом виноват. Зарылся… Одно слово!.. Хорошо еще,
что можно наладить дело. Угодно, чтобы я отъявился к следователю? Для этого охотно останусь на сутки.
— Ничего!.. — прервал он Кузьмичева. — Знайте, Андрей Фомич,
что Василий Теркин, сдается мне, никогда не променяет вот этого места (и он приложился пальцем к левой стороне груди) на медный пятак. Да и добро надо помнить!
Вы меня понимали и тогда, когда я еще только выслуживался, не смешивали меня с делеческим людом… Андрей Фомич! Ведь в жизни есть не то
что фатум, а совпадение случайностей… Вот встреча с
вами здесь, на обрыве Откоса… А хотите знать: она-то мне и нужна была!
«
Что ж, я ничего, рада
вас видеть».
—
Вы что ж это собирали?.. Я сначала подумал — грибы?
Что вы, кажется, не венчаны?
—
Что вы, голубчик, Василий Иваныч?
— Василий Иваныч, — остановила его Калерия.
Вы открылись мне… так сердечно!.. Прекрасное у
вас сердце, вот
что; но в такую вашу вину я не очень-то верю!
— Видимое дело,
вы ее, Серафиму, хотите выгородить. Мне всегда было тяжко,
что тетенька и Сима не жаловали меня… И я от
вас не скрою… Добрые люди давно обо всем мне написали… И про капитал, оставленный дяденькой, и про все остальное. Я подождала. Думала, поеду летом, как-нибудь поладим. Вот так и вышло. И я вижу, как вы-то сделались к этому причастны. Сима
вам навязала эти деньги… Верно, тогда нужны были до зарезу?
— И она и
вы из любви так поступили… И
что же потеряно? Ровно ничего. Ежели эти двадцать тысяч у
вас в деле — я
вам верю.
Вы и документ выдали Симе, а она мне наверно предложит… Какие еще деньги остались — поделитесь… Мне не нужно таких капиталов сейчас. Это еще успеется.
—
Вы ей ничего не скажете про то,
что сейчас было говорено… Калерия Порфирьевна, умоляю
вас!