Неточные совпадения
Слова он, кажется, произносил не совсем верно, но он их так заучил с детства, да и она так же. Но что бы они
ни пели,
как бы
ни выговаривали слов, их голоса стремительно сливались,
на душе их
был праздник. И она, и он забыли тут, где они, кто они; потом она ему признавалась, что муж, дом — совсем выскочили у нее из головы, а у него явилось безумное желание схватить ее, увлечь с собой и плыть неизвестно куда…
Как было еще раз видеться с ней?
На возвратном пути угодил он сюда не раньше
как через месяц, остановился без всякой нужды, искал инженера, искал адвоката:
ни того,
ни другого не оказалось — уехали в Нижний
на ярмарку.
Она придет. Она должна
была ждать минуты свидания с тем же чувством,
как и он. Но он допускал, что Серафима отдается своему влечению цельнее, чем он. И рискует больше.
Как бы она
ни жила с мужем, хорошо или дурно, все-таки она барыня,
на виду у всего города, молоденькая бабочка, всего по двадцать первому году. Одним таким свиданием она может себя выдать, в лоск испортить себе положение. И тогда ей пришлось бы поневоле убежать с ним.
— Вася! ты
на меня
как сейчас взглянул — скажешь: я интересанка!.. Клянусь тебе, денег я не люблю, даже какое-то презрение к ним чувствую; они хуже газетной бумаги,
на мой взгляд… Но ты пойми меня: мать — умная женщина, да и я не наивность, не институтка. Только в совете нам не откажи, когда нужно
будет… больше я
ни о чем не прошу.
— Все равно… Прежние-то, лет пятнадцать тому назад, когда я еще в школе
был и всякая дурь в голову лезла… те, по крайности, хоть смелы
были, напролом шли, а частенько и собственной шкурой отвечали. А нынешние-то в те же барышни норовят, воображают о себе чрезвычайно и
ни на какое толковое дело не пригодны.
Когда он произносил эти слова, за него думал еще кто-то. Ему вспомнилось, что тот делец, Усатин, к кому он ехал
на низовья Волги сделать заем или найти денег через него, для покрытия двух третей платы за пароход «Батрак»,
быть может, и не найдет
ни у себя,
ни вокруг себя такой суммы, хоть она и не Бог знает
какая. — А во сколько, — спросил он Серафиму, перебивая самого себя, — по твоим соображениям, мог он приумножить капитал Калерии?
Он
был тогда в шестом классе и собирался в университет через полтора года. Отцу его, Ивану Прокофьичу, приходилось уж больно жутко от односельчан. Пошли
на него наветы и форменные доносы, из-за которых он, два года спустя, угодил
на поселение. Дела тоже приходили в расстройство. Маленькое спичечное заведение отца еле — еле держалось. Надо
было искать уроков. От платы он
был давно освобожден,
как хороший ученик,
ни в чем еще не попадавшийся.
— Ну, ладно! Только смотри, Петька: я себя не продаю
ни за
какие благостыни…
Будь что
будет — не пропаду. Но смотри, ежели отец придет в разорение и мне нечем
будет кормить его и старуху мать и ты или твои родители
на попятный двор пойдете, открещиваться станете — мол, знать не знаем, — ты от меня не уйдешь живой!
Как он
ни был расчетлив, но начинал склоняться к решению:
на рассвете покинуть этот проклятый пароход.
И третьего дня, и сегодня она жаловалась
на головную боль, нарочно лежала перед обедом. Она не
будет больше «принадлежать» Северу Львовичу
ни под
каким видом.
И
как Усатин
ни замазывал
сути дела,
как ни старался выставить все это «каверзой», с которой легко справиться, Теркин распознал, что тот не
на шутку смущен и должен
будет прибегнуть к каким-нибудь экстренным мерам, разумеется, окольными путями.
Только вчера «обмундировались» они,
как шутя отзывался Теркин. Он купил почти все готовое
на Тверской и в пассажах. Серафима обшивалась дольше, но и
на нее пошло всего три дня; два платья
были уже доставлены от портнихи, остальное она купила в магазинах.
Ни ей,
ни ему не хотелось транжирить, но все-таки у них вышло больше шестисот рублей.
Ни разу не начала она с ним говорить о своей душе,
на чем держится ее жизнь,
есть ли у нее какой-нибудь «закон» — глупый или умный, к
какому исходу вести житейскую ладью, во что выработать себя — в женщину ли с правилами и упованиями или просто в бабенку, не знающую ничего, кроме своей утехи:
будь то связь, кутеж, франтовство или другая
какая блажь.
Не могла она не остановиться и не оглядеть Калерии. Ничего не
было ни в ее «мундире»,
ни в ее позе раздражающего, но всю ее поводило от этой «хлыстовской богородицы». Не верила она
ни в ее святость,
ни в ее знания,
ни во что! Эта «черничка» торчит тут
как живой укор. С ней надо объясняться, выставлять себя чуть не мошенницей, просить отсрочить возврат денег или клянчить: не поделится ли та с нею после того,
как они с матерью уже похозяйничали
на ее счет.
Ни одной минуты не смущала Теркина боязнь,
как бы Серафима «не наложила
на себя рук». Он спал крепко, проснулся в седьмом часу и, когда спросил себя: «
как же с ней теперь
быть?» —
на сердце у него не дрогнуло жалости. Прощать ей он не хотел, именно не хотел, а не то, что не мог… И жить он с ней не
будет, пускай себе едет
на все четыре стороны.
От душевного возбуждения он не устоял —
выпил тайком рюмку водки из барского буфета. Он это и прежде делал, но в глубокой тайне… Своей «головы» он сам боялся. За ним водилось, когда он жил в цирюльне, «редко да метко» заложить за галстук, и тогда нет его буйнее:
на всех лезет, в глазах у него все красное…
На нож полезет,
как ни что! И связать его не сразу удастся.
— Я ей простил… Да и
как не простить, коли вы за нее так сокрушаетесь? Вы! Не меня она собралась со свету убрать, а вас! Ее
ни прощение,
ни жалость не переделает… Настоящая-то ее натура дала себя знать.
Будь я воспитан в строгом благочестии, я бы скорее схиму
на себя надел, даже и в мои годы, но вериг брачного сожительства с нею не наложил бы
на себя!
—
Как же иначе-то?.. Ведь нельзя же так оставить все. Серафима теперь у тетеньки…
Как бы она меня там
ни встретила, я туда поеду… Зачем же я ее
буду вводить в новые грехи? Вы войдите ей в душу. В ней страсть-то клокочет,
быть может, еще сильнее. Что она, первым делом, скажет матери своей: Калерия довела меня до преступления и теперь живет себе поживает
на даче, добилась своего, выжила меня. В ее глазах я — змея подколодная.
Обманывать себя он не
будет. Мужика в нем нет и помину. Отвык он от грязи и такого «свинского» житья. Но разве нужно крестьянину,
как он
ни беден, жить чушкой? Неужели у такого полового не
на что чистой ситцевой наволочки завести?.. В том же Кладенце у раскольников
какая чистота!.. Особливо у тех, кто хоть немного разжился.
Он проснулся раньше, чем заходили в трактире, слышал,
как пастух трубил теми же звуками, что и двадцать лет назад. Солнце ворвалось к нему сразу, —
на окне не
было ни шторы,
ни гардин, — ворвалось и забегало по стене.
И опять он бобыль:
ни жены,
ни подруги!.. Там, пониже Казани, томится красавица, полная страсти, всю себя отдала ему, из-за любви пошла
на душегубство… Напиши он ей слово, пусти телеграмму — она прилетит сию минуту. Ведь кровь заговорит же в нем, потянет снова к женской прелести,
будет искать отклика душа и нарвется
на потаскушку, уйдет в постыдную страсть, кончит таким падением, до
какого никогда не дошел бы с Серафимой.
Ему всегда кажется, что,
как бы он
ни принужден
был поступить, все-таки он останется благородным человеком, представителем рода Черносошных — последним в роде, мужского пола… У него, кроме Сани, две незаконных дочери. Если б он даже и женился
на их матери и выхлопотал им дворянские права, они — девочки.
Будь хоть один мальчик — он бы женился. Они с матерью обеспечены, хоть и небольшим капиталом.
И никакой жалости
ни к кому из них он не имеет и не желает иметь. Они все здесь проворовались или прожились, и надо их обдирать елико возможно. Вот сейчас
будет завтрак с этим Низовьевым. Кто он может
быть? Такая же дрянь,
как и Петька, пожалуй, еще противнее: старый, гунявый, парижский прелюбодей;
на бульварах растряс все, что
было в его душонке менее пакостного, настоящий изменник своему отечеству, потому что бесстыдно проживает родовые угодья — и
какие! — с французскими кокотками. Таких да еще жалеть!
Ей стало стыдно сильнее, чем за обедом, и
как не бывало
ни разу прежде, особенно после угощений в комнате тети Марфы. Сегодня она не
выпила ни глотка наливки. Ведь она приучалась к сладкому хмелю. Нянька Федосеевна стала это замечать и еще третьего дня стыдила ее, что из нее хотят сделать „негодницу“ и добиться того, чтобы отец выгнал ее… Она раскричалась
на няньку и даже — в первый раз — затопала ногами. А вдруг
как это правда?
— Нет, уж пожалуйста, не
на „вы“! В
каких бы ты
ни был ко мне чувствах — я не могу… слышишь, Вася, не могу. Это нехорошо, недостойно тебя. Я — свободна, никому не принадлежу, стало, могу
быть с кем угодно
на „ты“… Да
будь я и замужем… Мы — старые друзья. Точно так и ты… ведь ты никому не обязан ответом?
Никогда еще в жизни не
было Теркину так глубоко спокойно и радостно
на душе,
как в это утро. Пеночка своими переливами разбудила в нем не страстную, а теплую мечту о его Сане. Так
напевала бы здесь и Саня своим высоким вздрагивающим голоском. Стыдливо почувствовал он себя с Хрящевым. Этот милый ему чудак стоит доверия. Наверное, нянька Федосеевна — они подружились — шепнула ему вчера, под вечер, что барышня обручена. Хрящев
ни одним звуком не обмолвился насчет этого.
—
Ни Боже мой!.. Конечно, такой подход
был бы, пожалуй, и самый настоящий, ха-ха! —
На глазах Хрящева показались слезинки смешливости. — Но вы не такой… Вы,
как на Оке говорят… там, в горбатовской округе, вы боэс! Это они, видите,"молодец","богатырь","боец"выговаривают
на свой лад…
Все равно. Она резнула себя по живому мясу. Любовь ухнула. Ее место заняла беспощадная вражда к мужчине, не к тому только, кто держал ее три года
на цепи,
как рабыню безответной страсти, а к мужчине вообще, кто бы он
ни был. Никакой жалости…
Ни одному из них!.. И до тех пор пока не поблекнет ее красота — не потеряет она власти над теми, кто подвержен женской прелести, она
будет пить из них душу, истощать силы, выжимать все соки и швырять их,
как грязную ветошь.
Несколько часов пролежала она одна, с полузакрытыми ставнями, осиливая приступ истерики. Такой"сильной гадости"с ней еще
ни разу не бывало, даже тогда,
как она
была выгнана с дачи после покушения
на Калерию.