Неточные совпадения
— Все это верно, голубчик, — еще тише сказал писатель. — И осатанелость крестьянской души, как вы отлично назвали, пойдет все дальше. Купон выел душу нашего городского обывателя, и зараза эта расползется по всей земле. Должно
быть, таков ход
истории. Это называется дифференциацией.
— Ладно! Посмотрим! — сказал задорно Зверев, а сам
был рад-радешенек, что
история кончилась так, а не иначе.
И так шло месяца два. Друг друга они успокаивали: Виттиху прямой расчет молчать. Откройся
история, хотя бы и не через него, их выключат, да и ему хода не
будет, в инспекторы не попадет.
Капитану
было известно кое-что из прошедшего Теркина. Об ученических годах они не так давно говорили. И Теркин рассказывал ему свою школьную
историю; только вряд ли помнил тот фамилию «аспида». Они оба учились в ту эпоху, когда между классом и учителями такого типа, как Перновский, росла взаимная глухая неприязнь, доводившая до взрывов. О прежних годах, когда учителя дружили с учениками, они только слыхали от тех, кто ранее их на много лет кончали курс.
Оба они издевались над ним самым нахальным манером. Оставайся те пассажиры, что
пили пиво за другим столом, и дай он раньше, еще при них «достодолжный» отпор обоим наглецам, и Теркин, и разбойник капитан рассказали бы его
историю, наверно, наверно!
Но он с ним
был согласен, хотя и не знал, из-за чего Дубенский «выгораживал» себя на случай
истории по акционерному обществу. Усатин, наверно, расскажет ему, в чем дело, не теперь, так позднее. Несомненно, однако ж, что минута для займа двадцати тысяч неподходящая, и лучше
будет первому не заводить об этом речи.
Теркин не хотел поднимать
истории. Он мог отправиться к капитану и сказать, кто он. Надо тогда выставляться, называть свою фамилию, а ему
было это неудобно в ту минуту.
Теркин слушал его, опустив немного голову. Ему
было не совсем ловко. Дорогой, на извозчике, тот расспрашивал про дела, поздравил Теркина с успехом; про себя ничего еще не говорил. «
История» по акционерному обществу до уголовного разбирательства не дошла, но кредит его сильно пошатнула. С прошлого года они нигде не сталкивались, ни в Москве, ни на Волге. Слышал Теркин от кого-то, что Усатин опять выплыл и чуть ли не мастерит нового акционерного общества.
— Вы уж слишком, Василий Иваныч! — заговорил Кузьмичев, и тут только его обыкновенно смешливые глаза обратились к Теркину с более искренним приветом. — Канючить я не люблю, но положение мое из-за той глупой
истории с Перновским так покачнулось, что просто и не знаю, как
быть.
«Да ведь кто же Перновского-то разъярил, кто
был зачинщиком всей
истории? Ты — и больше никто! Разве Кузьмичев один впутался бы? Тебе и надо поддержать его».
— Или,
быть может, не хотел тебя смущать, портить первых дней нашего тогдашнего житья… И то, пожалуй, что я не люблю вспоминать про
историю моего исключения из гимназии…
Видно
было, что ей известна
история двоюродной сестры; и опять-таки никаких нескромностей не
было в письме, ни фраз дешевого либеральничанья.
Он привязался к Теркину, как собака. Прогони его сейчас — он не выдержит, запьет, может, и руки на себя наложит. Всей душой стоял он за барина в
истории с Серафимой Ефимовной. Кругом она виновата, и
будь он сам на месте Василия Иваныча, он связал бы ее и выдал начальству… «Разве можно спущать такое дело бабе? — спрашивает он себя уже который раз с той ночи и отвечает неизменно: — Спущать не следует».
С отъезда Серафимы они еще ни разу не говорили об «
истории». Теркин избегал такого объяснения, не хотел волновать ее, боялся и еще чего-то. Он должен
был бы повиниться ей во всем, сказать, что с приезда ее охладел к Серафиме. А если доведет себя еще до одного признания? Какого? Он не мог ответить прямо. С каждым часом она ему дороже, — он это чувствовал… И говорить с ней о Серафиме делалось все противнее.
Про всю кладенецкую старину знал он от отца… Иван Прокофьич
был грамотей, читал и местного «летописца», знал
историю монастыря, даром что не любил попов и чернецов и редко ходил к обедне.
На вопрос казначея Теркин не сразу ответил. Он не хотел скрывать дольше, что он здешний, кладенецкий, приемыш Ивана Прокофьича Теркина. Ему показалось, что настоятель раза два взглянул на него так, как будто ему фамилия его
была известна, может, и все его прошедшее, вместе с
историей его отца.
Силоамский побежал вверх по крутым ступенькам лестницы и отворил дверь. Когда Теркин проходил мимо, на него пахнуло водкой. Но он уже не чувствовал ни злобы, ни неловкости от этой встречи. Вся
история с его наказанием представлялась ему в туманной дали. Не за себя, а скорее за отца могло ему сделаться больно, если б в нем разбередили память о тех временах. Бывший писарь
был слишком теперь жалок и лакейски низмен… Вероятно, и остальные «вороги» Ивана Прокофьича показались бы ему в таком же роде.
— Я их и не выгораживаю, Василий Иваныч. И каковы бы они ни
были, все-таки ими держалось общинное начало. — Аршаулов взял его за руку. — Войдите сюда. Не говорит ли в вас горечь давней обиды… за отца и,
быть может, за себя самого? Я вашу
историю знаю, Василий Иваныч… Вам здесь нанесли тяжкое оскорбление… Вы имели повод возненавидеть то сословие, в котором родились. Но что такое наши личные обиды рядом с исконным долгом нашим? Мы все, сколько нас ни
есть, в неоплатном долгу перед той же самой гольтепой!..
Ей ее фамилия кажется смешной и совсем уже не барской: Черносошная. А тетка Павла и отец гордятся ею. Почему?.. «Черносошные» — она знала, что это такое. Так звали в старину мужиков, крепостных. И это ей объяснил учитель
истории, когда раз заболтался с нею около доски. В классе дразнили ее тем, что она обожает его, а это
была неправда. Она обожала батюшку — законоучителя, и на исповеди чуть-чуть
было не призналась ему.
Внезапной встрече с своим участником в школьной
истории с учителями он не очень обрадовался и не смутился ею: все это
было уже так далеко!
Неточные совпадения
Мельком, словно во сне, припоминались некоторым старикам примеры из
истории, а в особенности из эпохи, когда градоначальствовал Бородавкин, который навел в город оловянных солдатиков и однажды, в минуту безумной отваги, скомандовал им:"Ломай!"Но ведь тогда все-таки
была война, а теперь… без всякого повода… среди глубокого земского мира…
Cемен Константинович Двоекуров градоначальствовал в Глупове с 1762 по 1770 год. Подробного описания его градоначальствования не найдено, но, судя по тому, что оно соответствовало первым и притом самым блестящим годам екатерининской эпохи, следует предполагать, что для Глупова это
было едва ли не лучшее время в его
истории.
Благотворная сила его действий
была неуловима, ибо такие мероприятия, как рукопожатие, ласковая улыбка и вообще кроткое обращение, чувствуются лишь непосредственно и не оставляют ярких и видимых следов в
истории.
Строился новый город на новом месте, но одновременно с ним выползало на свет что-то иное, чему еще не
было в то время придумано названия и что лишь в позднейшее время сделалось известным под довольно определенным названием"дурных страстей"и"неблагонадежных элементов". Неправильно
было бы, впрочем, полагать, что это"иное"появилось тогда в первый раз; нет, оно уже имело свою
историю…
"Несмотря на добродушие Менелая, — говорил учитель
истории, — никогда спартанцы не
были столь счастливы, как во время осады Трои; ибо хотя многие бумаги оставались неподписанными, но зато многие же спины пребыли невыстеганными, и второе лишение с лихвою вознаградило за первое…"