Неточные совпадения
Но остался в результате
истории элемент, с которым
были согласны и побежденные, именно, что если и не пошалил, а застрелился, то все-таки дурак.
— В первом-то часу ночи? Поедем — ка лучше спать. До свиданья, Жан. До свиданья, Сторешников. Разумеется, вы не
будете ждать Жюли и меня на ваш завтрашний ужин: вы видите, как она раздражена. Да и мне, сказать по правде, эта
история не нравится. Конечно, вам нет дела до моего мнения. До свиданья.
— Не исповедуйтесь, Серж, — говорит Алексей Петрович, — мы знаем вашу
историю; заботы об излишнем, мысли о ненужном, — вот почва, на которой вы выросли; эта почва фантастическая. Потому, посмотрите вы на себя: вы от природы человек и не глупый, и очень хороший,
быть может, не хуже и не глупее нас, а к чему же вы пригодны, на что вы полезны?
Было в мастерской еще несколько
историй, не таких уголовных, но тоже невеселых:
истории обыкновенные, те, от которых девушкам бывают долгие слезы, а молодым или пожилым людям не долгое, но приятное развлечение.
Знала Вера Павловна, что это гадкое поветрие еще неотвратимо носится по городам и селам и хватает жертвы даже из самых заботливых рук; — но ведь это еще плохое утешение, когда знаешь только, что «я в твоей беде не виновата, и ты, мой друг, в ней не виновата»; все-таки каждая из этих обыкновенных
историй приносила Вере Павловне много огорчения, а еще гораздо больше дела: иногда нужно бывало искать, чтобы помочь; чаще искать не
было нужды, надобно
было только помогать: успокоить, восстановлять бодрость, восстановлять гордость, вразумлять, что «перестань плакать, — как перестанешь, так и не о чем
будет плакать».
Итак, в
истории Веры Павловны является новое лицо, и надобно
было бы описать его, если бы оно уже не
было описано.
И когда скажут это, значит, пришло время возродиться этому типу, и он возродится в более многочисленных людях, в лучших формах, потому что тогда всего хорошего
будет больше, и все хорошее
будет лучше; и опять та же
история а новом виде.
Но бывал редко: видно
было, что ему неловко вспоминать о глупой
истории, которую он разыграл.
— Я ему стала рассказывать, что про себя выдумала: ведь мы сочиняем себе разные
истории, и от этого никому из нас не верят; а в самом деле
есть такие, у которых эти
истории не выдуманные: ведь между нами бывают и благородные и образованные.
Тогда-то узнал наш кружок и то, что у него
были стипендиаты, узнал большую часть из того о его личных отношениях, что я рассказал, узнал множество
историй, далеко, впрочем, не разъяснявших всего, даже ничего не разъяснявших, а только делавших Рахметова лицом еще более загадочным для всего кружка,
историй, изумлявших своею странностью или совершенно противоречивших тому понятию, какое кружок имел. о нем, как о человеке, совершенно черством для личных чувств, не имевшем, если можно так выразиться, личного сердца, которое билось бы ощущениями личной жизни.
Узнав такую
историю, все вспомнили, что в то время, месяца полтора или два, а, может
быть, и больше, Рахметов
был мрачноватее обыкновенного, не приходил в азарт против себя, сколько бы ни кололи ему глаза его гнусною слабостью, то
есть сигарами, и не улыбался широко и сладко, когда ему льстили именем Никитушки Ломова.
«Ну, думает проницательный читатель, теперь главным лицом
будет Рахметов и заткнет за пояс всех, и Вера Павловна в него влюбится, и вот скоро начнется с Кирсановым та же
история, какая
была с Лопуховым».
Вот какие
были два первые свиданья. Но этот второй обед идет уже как следует; они теперь уже с толком рассказывают друг другу свои
истории, а вчера бог знает, что они говорили; они и смеются, и задумываются, и жалеют друг друга; каждому из них кажется, что другой страдал еще больше… Через полторы недели нанята маленькая дача на Каменном острове, и они поселяются на ней.
Я тут же познакомилась с некоторыми из девушек; Вера Павловна сказала цель моего посещения: степень их развития
была неодинакова; одни говорили уже совершенно языком образованного общества,
были знакомы с литературою, как наши барышни, имели порядочные понятия и об
истории, и о чужих землях, и обо всем, что составляет обыкновенный круг понятий барышень в нашем обществе; две
были даже очень начитаны.
После этой
истории Катерина Васильевна долго
была грустна; но грусть ее, развившаяся по этому случаю, относилась уже не к этому частному случаю.
«Кому я могу верить? чему я могу верить?» — спрашивала она себя после
истории с Соловцовым и видела: никому, ничему. Богатство ее отца притягивало из всего города жадность к деньгам, хитрость, обман. Она
была окружена корыстолюбцами, лжецами, льстецами; каждое слово, которое говорилось ей,
было рассчитано по миллионам ее отца.
Чарльз Бьюмонт, как и следует всякому Чарльзу, Джону, Джемсу, Вильяму, не
был охотник пускаться в интимности и личные излияния; но когда его спрашивали, рассказывал свою
историю не многословно, но очень отчетливо.
Совершенно сообразно этой
истории, Бьюмонт, родившийся и до 20 лет живший в Тамбовской губернии, с одним только американцем или англичанином на 20 или 50 или 100 верст кругом, с своим отцом, который целый день
был на заводе, сообразно этой
истории, Чарльз Бьюмонт говорил по — русски, как чистый русский, а по — английски — бойко, хорошо, но все-таки не совершенно чисто, как следует человеку, уже только в зрелые годы прожившему несколько лет в стране английского языка.
— Вы рассказывали мне
историю вашей любви к Соловцову. Но что это такое? Это
было…
И этот ум остается без пользы для общества, оно отвергает его, оно подавляет его, оно задушает его, а
история человечества пошла бы в десять раз быстрее, если бы этот ум не
был опровергаем и убиваем, а действовал бы.
Неточные совпадения
Мельком, словно во сне, припоминались некоторым старикам примеры из
истории, а в особенности из эпохи, когда градоначальствовал Бородавкин, который навел в город оловянных солдатиков и однажды, в минуту безумной отваги, скомандовал им:"Ломай!"Но ведь тогда все-таки
была война, а теперь… без всякого повода… среди глубокого земского мира…
Cемен Константинович Двоекуров градоначальствовал в Глупове с 1762 по 1770 год. Подробного описания его градоначальствования не найдено, но, судя по тому, что оно соответствовало первым и притом самым блестящим годам екатерининской эпохи, следует предполагать, что для Глупова это
было едва ли не лучшее время в его
истории.
Благотворная сила его действий
была неуловима, ибо такие мероприятия, как рукопожатие, ласковая улыбка и вообще кроткое обращение, чувствуются лишь непосредственно и не оставляют ярких и видимых следов в
истории.
Строился новый город на новом месте, но одновременно с ним выползало на свет что-то иное, чему еще не
было в то время придумано названия и что лишь в позднейшее время сделалось известным под довольно определенным названием"дурных страстей"и"неблагонадежных элементов". Неправильно
было бы, впрочем, полагать, что это"иное"появилось тогда в первый раз; нет, оно уже имело свою
историю…
"Несмотря на добродушие Менелая, — говорил учитель
истории, — никогда спартанцы не
были столь счастливы, как во время осады Трои; ибо хотя многие бумаги оставались неподписанными, но зато многие же спины пребыли невыстеганными, и второе лишение с лихвою вознаградило за первое…"