Неточные совпадения
Слова он, кажется, произносил не совсем верно, но он их так заучил с детства, да и она так же. Но что бы они ни
пели, как бы ни выговаривали слов, их голоса стремительно сливались, на душе их
был праздник. И она, и он забыли тут, где они, кто они; потом она ему признавалась, что муж, дом — совсем выскочили у нее из
головы, а у него явилось безумное желание схватить ее, увлечь с собой и плыть неизвестно куда…
Теркин кивнул
головой, слушая ее; он знал, что мельница ее отца, Ефима Спиридоныча Беспалова, за городом, по ту сторону речки, впадающей в Волгу, и даже проезжал мимо еще в прошлом году. Мельница
была водяная, довольно старая, с жилым помещением, на его оценочный глазомер — не могла стоить больше двадцати, много тридцати тысяч.
— Все равно… Прежние-то, лет пятнадцать тому назад, когда я еще в школе
был и всякая дурь в
голову лезла… те, по крайности, хоть смелы
были, напролом шли, а частенько и собственной шкурой отвечали. А нынешние-то в те же барышни норовят, воображают о себе чрезвычайно и ни на какое толковое дело не пригодны.
Теркин
был как бы разбужен этим необычайным звуком и быстро поднял
голову.
Из пансионеров Теркин дружил всего больше с «Петькой» Зверевым, из богатеньких помещичьих детей. Отец его служил предводителем в дальнем заволжском уезде. Зверев
был долговязый рыжий веснушчатый малый, картавый и смешливый, с дворянскими замашками. Но перед Теркиным он пасовал, считал его первой
головой в гимназии; к переходу в пятый класс, когда науки стали «доезжать» его, с ним репетировал Теркин за хорошую плату.
Голова работала днем и ночью. Жажда покончить с собою все росла и переходила в ежеминутную заботу. Выздоровление шло от этого туго: опять показалось кровохарканье, температура поднялась, ночью случался бред. Он страшно похудел; но ему
было все равно, — только бы уйти «от жизни».
Ответ Теркина заставил Перновского обернуть
голову в его сторону и оглядеть статного, красивого пассажира. На капитана он не желал смотреть: злился на него второй день после столкновения между Василем и Казанью. Он хотел даже пересесть на другой пароход, да жаль
было потерять плату за проезд.
— Запамятовали? — спросил капитан и засмеялся, откинув
голову. — Будто?.. Сколько это лет
было тому, Василий Иваныч?
Графин
был опорожнен. В
голове зашумело; в темноте каюты предметы стали выделяться яснее и получать странные очертания, и как будто края всех этих предметов с красным отливом.
Мать не видала она больше суток. В эти сорок часов и решилась судьба ее. Ей уже не уйти от своей страсти… «Вася» взял ее всю. Только при муже или на людях она еще сдерживает себя, а чуть осталась одна — все в ней затрепещет, в
голове — пожар, безумные слова толпятся на губах, хочется целовать мантилью, шляпку, в которой она
была там, наверху, у памятника.
Боязнь выдать себя совсем отлетела от Серафимы. Роковое слово «любовник» уже не прыгало у нее в
голове. Мать простит ей, когда надо
будет признаться.
Эта цифра зажглась в ее
голове, как огненная точка. Васе нужно как раз столько. Даже меньше!
Будь у нее в ящике или в банке такие деньги, она ушла бы с ним, вот сейчас уложилась бы, послала бы Феню за извозчиком и прямо бы на пароход или на железную дорогу, с ночным поездом.
На лицо его падало довольно свету из окна передней, — лицо моложаво-обрюзглое, овальное, бритое, кроме длинных и тонких усов; что-то актерское
было в этом лице, в глазах с опухлыми веками, в прямом коротком носе, в гримасе рта. Он один во всем городе вставлял в левый глаз монокль. Темно-русые волосы заметно редели на
голове.
«Почем ты знаешь?» — вдруг спросил он самого себя, и в груди у него сразу защемило… Уверенности у него не
было, не мог он ручаться за себя. Да и кто может?.. Какой делец, любитель риска, идущий в гору, с пылкой
головой, с обширными замыслами?
Ей
было уже за тридцать. Сразу восточный наряд, —
голову ее покрывал бархатный колпак с каким-то мешком, откинутым набок, — показывал, что она татарка. Шелковая короткая безрукавка ловко сидела на ней. Лицо подрумяненное, с насурмленными бровями, хитрое и худощавое, могло еще нравиться.
Ее руки и ноги усиленно работали,
голова поднималась над уровнем воды, и распустившиеся волосы покрывали ей почти все лицо. Они
были уже в нескольких аршинах от берега. Их ноги начали задевать за песок.
Спокойно, самоуверенно мысли о превосходстве мужчины проникали в его
голову, Где же женщине против мужчины!.. Ехала бы она одна? И деньги потеряла бы. Наверно!.. Без платья, без копейки, без паспорта… Должна
была бы вернуться к мужу, если б осталась в живых.
Так он ведь мужчина; у него всегда
будет какой ни на
есть «царь в
голове», а женщина, почти каждая, вся из одних порывов и уколов страсти.
На спиртное он
был довольно крепок; коньяк все-таки делал свое… Он сам удивлялся тому, что его не коробит. Большова
выпила уже с добрый стакан. Ее порок точно туманил ему
голову…
Теркин слушал его, опустив немного
голову. Ему
было не совсем ловко. Дорогой, на извозчике, тот расспрашивал про дела, поздравил Теркина с успехом; про себя ничего еще не говорил. «История» по акционерному обществу до уголовного разбирательства не дошла, но кредит его сильно пошатнула. С прошлого года они нигде не сталкивались, ни в Москве, ни на Волге. Слышал Теркин от кого-то, что Усатин опять выплыл и чуть ли не мастерит нового акционерного общества.
Он поднял
голову и пристально поглядел на Усатина. Собственные слова не показались ему рисовкой. Ведь он души своей одному делечеству не продавал. Еще у него много жизни впереди. Когда
будет ворочать миллионами, он покажет, что не для одного себя набивал он мошну.
— Милый! Да ты послушай и говори потом… Разве это не жалко: мать — умная женщина, всегда
была с царем в
голове — и вдруг в такое изуверство удариться!
Знаете что, Василий Иваныч, она перевела дух и подняла
голову, глядя на круглую шапку высокой молодой сосны, — меня,
быть может, ханжой считают, святошей, а иные и до сих пор — стриженой, ни во что не верующей…
Голова Серафимы уже горела. Стало
быть, они гуляли в лесу. Наверно, Вася не выдержал, размяк перед нею, бухнул ей про все, а после начал упрашивать, чтобы она все скрыла, не выдавала его.
«Тоскует и мается», — подумал он без жалости к ней, без позыва вбежать, взять ее за
голову, расцеловать. Ее страдания
были вздорны и себялюбивы, вся ее внутренняя жизнь ничтожна и плоскодонна рядом с тем, чт/о владеет душой девушки, оставшейся там, на порядке деревни Мироновки, рискуя заразиться.
— Я не могу за ней ухаживать, не могу! Это лицемерие
будет, — с усилием выговорил Теркин и опустил
голову.
Он вышел, шатаясь.
Голова кружилась, в груди
была острая, колющая боль. И на воздухе, — он попал на крыльцо, — он долго не мог отдышаться и прийти в себя.
От душевного возбуждения он не устоял —
выпил тайком рюмку водки из барского буфета. Он это и прежде делал, но в глубокой тайне… Своей «
головы» он сам боялся. За ним водилось, когда он жил в цирюльне, «редко да метко» заложить за галстук, и тогда нет его буйнее: на всех лезет, в глазах у него все красное… На нож полезет, как ни что! И связать его не сразу удастся.
Умывался Василий Иваныч один, но на этот раз он допустил его до рукомойника, и Чурилину
было так отрадно, стоя вровень со столиком, поливать ему
голову.
Он смолк и глубоко перевел дух. Калерия, бледная и с поблеклым взглядом, вся сгорбилась и приложила ладонь к
голове: ей
было не по себе — в
голове начиналась тяжесть и в ребрах ныло; она перемогалась.
Говоря это, он почувствовал, как умиленное чувство неудержимо влечет его к Калерии. Руки протягивались к ней… Как бы он схватил ее за
голову и покрыл поцелуями… Еще одно мгновение — и он прошептал бы ей: «Останься здесь!.. Ненаглядная моя!.. Тебя Бог послал
быть мне подругой! Тебя я поведу к алтарю!»
— Что это какая у меня глупая
голова!.. — прошептала вдруг Калерия, и он должен
был ее поддержать: она покачнулась и чуть не упала.
Долго смотрел он вслед странному студенту. Тот повернул к амвону налево, где
было свободнее, опустился на оба колена и долго не поднимал
головы; потом порывисто поднялся, истово перекрестился два раза и пошел, все так же волоча ноги, на паперть.
По говору он узнал тамошнего уроженца. Пассажир
был сухопарый, небольшого роста, с бородкой, в картузе, надетом глубоко на
голову. Вероятно, мелкий базарный торговец.
— Наш знакомец, — заговорил еще бойчее настоятель, — извещает меня про одно дело, касающееся обители, — он повел
головою в сторону казначея, — и всячески обнадеживает насчет нашего ходатайства в губернской управе по вопросу о субсидии для училища. — Казначей крякнул. — Вдвое лестно
было познакомиться! — Настоятель повернулся к гостю, указывая на него рукой, прибавил опять в сторону казначея: — Им желательно
было и нашу обитель посетить.
— Он разжился и ушел подобру-поздорову. Аггелы его, — становой рассмеялся, довольный своим словом, — все проворовались или пропились. Вот рассыльного при себе, почти Христа ради, держу! — Он указал курчавой
головой на дверь. —
Был писарь у них и первый воротила… Силоамский по фамилии, зашибается горечью… Потерплю-потерплю, да тоже прогоню.
Девушка изредка щурилась, когда повертывала
голову в сторону дома, где
был юг. Ее высокая грудь вдыхала в себя струи воздуха, с милым движением рта. Розовые губы ее заметно раскрывались, и рот оставался полуоткрытым несколько секунд — из него выглядывали тесно сидящие зубы, блестевшие на солнце.
Они
поют вместе. Николай Никанорыч умеет ноты разбирать бойчее, чем она, хоть ее и учили в институте, и в хоре она считалась из самых лучших. И когда им нужно взять вместе двойную ноту, на которой
есть задержка, она непременно поднимет
голову; его черные глаза глядят на нее так, что она вся вспыхнет и тотчас же начнет ужасно громко стучать по клавишам.
Будь у этой толстой, чувственной девчонки в
голове мозг, а не сенная труха, она бы знала, как ей себя вести и как оградить сколько-нибудь свои права.
Первач, продолжая
есть красиво и очень приятно, поворотил
голову к Павле Захаровне и особенно почтительно спросил ее, как она себя чувствует. Он давно уже распознал, что в этом доме она — первый номер, и если он в спальне у Марфы Захаровны так засиживается с Саней, то все это делается не без ее ведома.
Вот она опять за столом. Тетя рассаживается на диване, облокотившись о подушку. Над ней закоптелая картина — Юдифь с
головой Олоферна. Но эта страшная
голова казалась ей забавной… И у Юдифи такой смешной нос. В окнах — клетки. У тети целых шесть канареек. Они, как только заслышат разговор, чуть кто стукнет тарелкой или рюмкой, принимаются
петь одна другой задорнее. Но никому они не мешают. У Сани, под этот птичий концерт, еще скорее зашумит в
голове от сливянки.
Голова не
была еще в тумане; только какая-то волна подступала к сердцу и заставляла его чуть-чуть заниматься, а в глазах ощущала она приятную теплоту, такую же, как в ушах и по всему лицу.
Сане не хочется подпевать. Она откинулась на спинку стула. Ее левая рука совсем во власти Николая Никанорыча. Он подносит ее высоко к своим губам и целует. Это заставило ее выпрямиться, а потом нагнуть
голову. Кажется, она его поцеловала в щеку… так прямо, при тетке. Но
будь они одни, она бы схватила его за
голову и расцеловала бы. Сердит и страшен Говор волн… разливается тетка, и голос ее замирает на последнем двустишии: Прости, мой друг! Лети, мой челн!
Ударить? За что? Будто она уже так оскорблена?.. Сегодня ее всю тянет к нему. Тетя подлила ей еще наливки. Это
была третья рюмка. До сих пор у нее в
голове туман.
Роста он
был очень большого, вершков десяти с лишком, худощавый, узкий в плечах, с очень маленькой круглой
головой, белокурый. Мелкие черты завялого лица не шли к такому росту. Он носил жидкие усики и брил бороду. Рот с плохими зубами ущемлялся в постоянную кисловатую усмешку. Плоские редкие волосы он разделял на, лбу прямым пробором и зачесывал на височках.
Голову держал он высоко, немного закидывая, и ходил почти не сгибая колен.
Теркин опустил
голову. На колокольне
было тихо. Пономарь отзвонил. В церковь давно уже прошел священник. Народ собирался к службе полегоньку.
Тот, задумчиво смотревший в другую сторону, повернул к нему свое лицо, круглое, немного пухлое, моложавое лицо человека, которому сильно за сорок, красноватое, с плохо растущей бородкой. На
голове была фуражка из синего сукна. Тень козырька падала на узкие серые глаза, добрые и высматривающие, и на короткий мясистый нос, с маленьким раздвоением на кончике.
Антон Пантелеич Хрящев сидел, подавшись несколько вперед, в аккуратно застегнутом, опрятном драповом пальто, без перчаток. Его можно
было, всего скорее, принять за управляющего. Немного сутуловатый и полный в туловище, он
был на целую
голову ниже Теркина.
— Павел Иларионыч сейчас вот за вами фаэтон отправили, — сообщил и приказчик, низко поклонившись крестьянским наклонением
головы. И говор у него
был местный, волжский.
За рекой поднималась дымка тумана. Оттуда тянуло запахом поемных лугов. Ей дышалось легко-легко, и
голова была возбуждена. И не на тот лад, как всегда, после сиденья в комнате тети Марфы за лакомствами и наливками.