Неточные совпадения
Наша эпоха потому, быть может,
так «научна»,
что наука говорит о чем-то, а не что-то.
Почтенно писать об Эккерте, о Бёме, но неприлично писать то,
что писал Эккерт или Бёме,
так, как Эккерт или Бёме писали.
Все,
что я скажу в этой книге, будет дерзающей попыткой сказать «что-то», а не «о чем-то», и дерзость свою я оправдываю
так же, как оправдывал ее Хомяков.
Потому философия и зашла в тупик, потому кризис ее и представляется
таким безысходным,
что она стала мертвой, самодовлеющей отвлеченностью,
что она порвала со всеми формами посвящения в тайны бытия, и философ превратился из священника в полицейского.
Первые славянофилы, Киреевский и Хомяков, яснее Вл. Соловьева сознавали,
что лишь религиозно, а не философски, лишь в полноте жизни, а не в гнозисе достижим универсальный синтез, всеединство,
так как свободнее были от рационализма.
Всего менее это значит,
что философия должна стать прислужницей теологии, от
чего она освободилась с
таким трудом.
Научный кризис зашел
так далеко,
что нынешнее естествознание отрицает само существование материи, унижает материю в той области, которую она считала безраздельно своей.
Автономия науки
так твердо укреплена в современном сознании,
что и защищать ее нечего.
Не потому ли
так сильна эта уверенность,
что уверовали в них?
Когда кантианец
так твердо знает,
что в опыте не может быть чуда, то это понятно, потому
что опыт кантианца конструирован рациональными категориями, он сознательно в тисках, на живой опыт надет намордник, и он укусить не может.
Знаменательно,
что Джемс, трезвый англосаксонец, признает за опытом святых и мистиков
такой же фактический характер, как и за всяким другим опытом.
Кант
так далеко заходит в своем рационализме,
что для него вся действительность, все живое бытие есть продукт знания, мышления: мир созидается категориями субъекта, и ничто не в силах из этих тисков освободиться, ничего не является само по себе, независимо от того,
что навязывается субъектом.
Так тверда наша вера в этот мир,
что наше отношение к этому миру принимает форму принуждающую, обязывающую, связывающую, т. е. форму знания.
Основное свойство Логоса, отличающее его от разума малого, — то,
что он присутствует в
такой же мере в объекте, как и в субъекте.
Ниже станет ясно,
что эта точка зрения ничего общего не имеет с
так называемым «психологизмом», который несет с собой вечную опасность релятивизма.
Я именно и утверждаю,
что в
так называемом «иррациональном переживании» или, по моей терминологии, в первичном нерационализированном сознании совершается самое подлинное познание бытия, совершается то касание сущего, которое не может не быть и познанием.
Но
такая победа над психологизмом достигается тем,
что познание перестает иметь какое-либо отношение к человеку: познание, конструируемое когенианством, просто недоступно человеку.
Но
что же в
таком случае знание, зачем знание, в
чем ценность знания?
Что же
такое есть знание, в
чем его ценность, если смотреть на само знание как на бытие, на смысл познания как на осуществляющийся в бытии?
В акте познания с самим бытием, с самой реальной действительностью происходит нечто
такое, в силу
чего бытие творчески совершенствуется, развивается, осуществляет ценность.
Знание потому есть жизнь самого бытия, и потому в самом бытии происходит то,
что происходит в знании, потому
так,
что в познающем субъекте и в познаваемом объекте, в мышлении и в бытии живет и действует тот же универсальный разум, Логос — начало божественное, возвышающееся над противоположностями.
Критическая гносеология может быть обвинена в там, в
чем она всех
так любит обвинять.
«Бытие» не зависит от того,
что суждение изрекает свое «есть»,
так как эта часть суждения готова назвать существующей и дыру в кольце.
Все дальше и дальше отодвигается то,
что должно быть сотворено, и
так без конца, без разрешения конфликта времени и вечности.
Но в теории научного познания позитивизм Маха, прагматизм
таких ученых, как Пуанкаре и т. п., гораздо плодотворнее и ближе к работе ученых,
чем метафизика Когена, Риккерта и др.
Лосский хочет построить теорию познания, сделав вид,
что он ничего не знает о мире,
что эта теория знания может привести как к материализму,
так и к мистической метафизике.
Всякое допущение трансцендентности знания, т. е. предположение,
что бытие или отражается в субъекте неверно или верно отражается, для Лосского
так же абсурдно, как и предположение,
что познание есть лишь состояние нашего сознания.
Номинализм до
такой степени отравляет современное сознание,
так поддерживает ограниченность позитивизма,
что восстановление реализма — большая заслуга.
Лосский показывает,
что «общее» и «индивидуальное» не могут быть противополагаемы,
так как общее само индивидуально.
А учения о пространстве и времени Лосский не дает и откладывает до онтологии,
так что все его утверждения, все его учение о суждении, вся его гносеология зависит от онтологического учения о пространстве и времени.
Скажу более: вся оригинальность его гносеологии уничтожается, если отбросить онтологию,
так как оригинальность эта и заключается в том реалистическом тезисе,
что всякая гносеология онтологична.
И является опасность,
что все кошки окажутся серы,
что от
такой мистической гносеологии мистицизм ничего не выиграет.
Заслуга Лосского в том,
что он блестяще показал невозможность
такой пропедевтической гносеологии.
Грех есть источник всех категорий, над которыми рефлектирует гносеология, не понимая первоисточника всего того, с
чем имели дело,
так как начинает с вторичного.
Как тяжело думать,
что вот „может быть“ в эту самую минуту в Москве поет великий певец-артист, в Париже обсуждается доклад замечательного ученого, в Германии талантливые вожаки грандиозных политических партий ведут агитацию в пользу идей, мощно затрагивающих существенные интересы общественной жизни всех народов, в Италии, в этом краю, „где сладостный ветер под небом лазоревым веет, где скромная мирта и лавр горделивый растут“, где-нибудь в Венеции в чудную лунную ночь целая флотилия гондол собралась вокруг красавцев-певцов и музыкантов, исполняющих
так гармонирующие с этой обстановкой серенады, или, наконец, где-нибудь на Кавказе „Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад, буре плач его подобен, слезы брызгами летят“, и все это живет и движется без меня, я не могу слиться со всей этой бесконечной жизнью.
Высшего удовлетворения достигли бы мы, если бы могли
так отождествиться со всем этим миром,
что всякое другое „я“ было бы также и моим „я“.
Земной дух человечества, пошедшего по пути змия, загипнотизировал человека заманчивой идеей прогресса и грядущего в конце прогресса земного рая, и
так обольщен был человек,
что не заметил безумия своего служения прогрессу и своего подчинения счастливцам грядущего рая.
Конец мировой трагедии
так же предвечно дан, как и ее начало; само время и все,
что в нем протекает, есть лишь один из актов трагедии, болезнь бытия в момент его странствования.
В Библии, которая возвращает нас к истокам бытия, нет ясной грани, отделяющей то,
что во времени, от того,
что до времени,
так как вселенская ее объективность имела границы в ветхом сознании человечества.
Относительное превращается как бы в другое Абсолютное и получается сопоставление двух Абсолютных,
что совершенно недопустимо,
так как закон единства Абсолютного есть основной закон интуитивного разума.
Божество не умаляется в своем могуществе, благости и абсолютной безмерности оттого,
что существует зло,
так как относительное и небытие не могут ограничить абсолютного бытия, все в себе заключающего.
Соблазн змииного, люциферианского знания не потому греховен,
что знание греховно, а потому,
что соблазн этот есть незнание,
так как знание абсолютное дается лишь слиянием с Богом.
В дохристианских религиях Бог был далеким и страшным или
так затуманивался слабостью человеческого зрения,
что виделся в форме многобожия.
Истина о Христе не доказывается силой человека, а скорее, его слабостью,
так как истина эта в том и заключается,
что человек бессилен сам спастись и спасается через Христа.
По чудесному выражению Розанова, Иисус был
так сладок,
что весь мир прогорк.
Так, напр., гениальный Иоанн Скотт Эригена многое предвосхитил в философии Шеллинга и Гегеля.]
чем с новейшей, новая общественность — с теократией, новая религиозная жизнь будет как бы восстановлением средневековья, но освобожденного от дуализма, переведшего томление в реальность.
Как можно отстоять религиозный смысл истории, если произошел
такой крах с самой религиозной эпохой,
что пропала у человечества охота религиозно организовать жизнь и религиозно направить историю?
Гуманизм окончательно убедил людей нового времени,
что территорией этого мира исчерпывается бытие,
что ничего больше нет и
что это очень отрадно,
так как дает возможность обоготворить себя.
Вся языческая полнота жизни,
так соблазняющая многих и в наше время, не есть зло и не подлежит уничтожению; все это богатство бытия должно быть завоевано окончательно, и недостаточность и ложь язычества в том и заключалась,
что оно не могло отвоевать и утвердить бытие,
что закон тления губил мир и язычество беспомощно перед ним останавливалось.
Наступают времена
такой тоски духа,
такого томления по религиозному разрешению противоречий жизни,
что неизбежно что-то должно начаться.