Неточные совпадения
Эта незыблемая, непоколебимая вера в то,
что истина дана в мистическом восприятии,
что нельзя двигаться, нельзя подниматься,
не имея под собой твердыни божественного,
не имея благодатной помощи, будучи оставленным и покинутым, от вселенской души отрезанным, определяет характер изложения этой книги.
В ней сознательно проводится метод исхождения, а
не прихождения, исхождения из того,
что открылось, увиделось как свет, а
не прихождения к тому,
что еще
не открылось,
не увиделось и погружено в тьму.
Претензия эта оправдывается тем,
что истина
не мною выдумана и открыта, ибо я исповедую религию Христа.
Наша эпоха потому, быть может, так «научна»,
что наука говорит о чем-то, а
не что-то.
Августин
не был наукой, он был что-то, то, о
чем пишут научные исследования.
Великое значение Ницше для нашей эпохи в том и заключается,
что он с неслыханной дерзостью решился сказать что-то; он нарушил этикет критической эпохи, пренебрег приличиями научного века, был самой жизнью, криком ее глубин, а
не — о жизни.
Говорю это смело и
не без гордости, ибо неприлично относиться смиренно к тому,
что дает Церковь».
Все,
что я скажу в этой книге, будет дерзающей попыткой сказать «что-то», а
не «о чем-то», и дерзость свою я оправдываю так же, как оправдывал ее Хомяков.
Нужно выйти из круга, а для этого необходимо сознать,
что происходит
не только философский кризис, каких немало было в истории мысли, а кризис философии, т. е. в корне подвергается сомнению возможность и правомерность отвлеченной рационалистической философии.
Критическая гносеология начала проверять компетенцию познания и пришла к тому заключению,
что познание
не компетентно связать познающего с объектом познания, с бытием.
Первые славянофилы, Киреевский и Хомяков, яснее Вл. Соловьева сознавали,
что лишь религиозно, а
не философски, лишь в полноте жизни, а
не в гнозисе достижим универсальный синтез, всеединство, так как свободнее были от рационализма.
В силах был справиться с проблемами лишь один Франц Баадер, но путь его был особый,
не тот,
что у всей философии.
Весь опыт новой философии громко свидетельствует о том,
что проблемы реальности, свободы и личности могут быть истинно поставлены и истинно решены лишь для посвященных в тайны христианства, лишь в акте веры, в котором дается
не призрачная, а подлинная реальность и конкретный гнозис.
Философия должна быть церковной, но это
не значит,
что она должна быть богословской или клерикальной.
Можно
не принять вызова на дуэль со стороны гносеологии, потому
что позволительно
не драться на дуэли с чинами полиции.
Законы моей страны —
не гносеологические законы, в своей стране я
не совершаю гносеологических преступлений, потому
что такой буржуазной классификации преступлений
не существует на моей родине.
Во избежание недоразумений особенно следует подчеркнуть,
что речь идет совсем
не об оправдании гносеологии психологией, метафизикой, онтологией.
Я
не сторонник прагматизма, но думаю,
что симптоматическое его значение огромно.
На протяжении этой книги я все время буду отстаивать определенную гносеологию, но гносеология эта такова,
что она, по существу,
не есть верховная инстанция,
не может строиться без предпосылок, она подчинена, она вторична.
Существует три типических решения вопроса о взаимоотношении знания и веры, и, как увидим ниже, решения эти, несмотря на различия, сходятся в том,
что одинаково признают коренную противоположность знания и веры,
не ищут общей подпочвы в глубине.
А с другой стороны, философия и гносеология выяснили,
что наука сама себя
не может обосновать,
не может укрепить себя в пределах точного знания.
Само собою разумеется,
что слово «видимый» и «невидимый» нужно понимать всеобъемлюще,
не в смысле зрительного восприятия и
не в смысле внешнего восприятия, а в смысле принудительной данности или отсутствия принудительной данности.
Не потому ли так сильна эта уверенность,
что уверовали в них?
Они
не отдают себе отчета в том, на
чем покоится вся их работа.
Что в эмпиризме заключена огромная и неопровержимая часть истины, об этом почти
не может быть спора.
Эмпирики слишком хорошо знают,
что в опыте никогда
не может быть дано; они слишком уверены,
что чудесное никогда
не было и никогда
не будет в опыте дано.
Ведь слишком ясно,
что эмпиризм признает только опыт в рациональных пределах, к опыту же
не рациональному он относится отрицательно, как к мистике.
Когда кантианец так твердо знает,
что в опыте
не может быть чуда, то это понятно, потому
что опыт кантианца конструирован рациональными категориями, он сознательно в тисках, на живой опыт надет намордник, и он укусить
не может.
Все вышесказанное позволяет сделать заключение,
что то гносеологическое направление, которое принято называть эмпиризмом,
не достигает обоснования и оправдания твердыни знания; оно неизбежно разлагается на рационализм и мистицизм в зависимости от того, принимает ли ограниченный, вторичный и рационально-конструированный опыт или неограниченный, первичный и живой опыт.
Кант так далеко заходит в своем рационализме,
что для него вся действительность, все живое бытие есть продукт знания, мышления: мир созидается категориями субъекта, и ничто
не в силах из этих тисков освободиться, ничего
не является само по себе, независимо от того,
что навязывается субъектом.
Лишь рационалистическое рассечение целостного человеческого существа может привести к утверждению самодовлеющей теоретической ценности знания, но для познающего, как для существа живого и целостного,
не рационализированного, ясно,
что познание имеет прежде всего практическую (
не в утилитарном, конечно, смысле слова) ценность,
что познание есть функция жизни,
что возможность брачного познания основана на тождестве субъекта и объекта, на раскрытии того же разума и той же бесконечной жизни в бытии,
что и в познающем.
Но отсюда никак
не следует,
что теория познания
не предполагает психического и метафизического, т. е.
не знаний,
не дисциплин, а самих сил бытия.
В этом только смысле можно сказать,
что всякая теория познания имеет онтологический базис, т. е.
не может уклониться от утверждения той истины,
что познание есть часть жизни, жизни, данной до рационалистического рассечения на субъект и объект.
Мы пока ничего
не утверждаем о твердой «вере», первично испытываемой, лежащей в основе знания, но констатируем,
что вся твердость знания в этой «вере» коренится.
Гносеология сама по себе
не в силах разрешить этого вопроса; она может лишь констатировать,
что знание всегда упирается в веру, дальнейшее же углубление возможно лишь для метафизики.
Мы
не говорим уже,
что верим в видимые вещи, мы знаем их; все,
что к ним относится, обладает доказательной силой.
Только о мире вещей невидимых говорим мы,
что верим в них, а
не знаем их, т. е. свободно избираем их или
не избираем.
Я верю в Бога моего
не потому,
что доказано мне бытие Его,
что принужден к принятию Его,
что гарантирован я залогами с небес, а потому,
что люблю Его.
Но возврат к реализму
не может быть просто новой гносеологией; корень беды
не в рационалистических гносеологиях, в которых всегда есть много верного, а в том корень,
что бытие наше стало плохим.
Позитивисты и рационалисты
не знают и
не могут знать, возможно или невозможно чудо; они верят,
что невозможно, их воля на это устремлена.
То,
что я скажу, по внешности покажется парадоксальным, но по существу неопровержимо: наука и религия говорят одно и то же о чуде, согласны в том,
что в пределах порядка природы чудо невозможно и чуда никогда
не было.
Для религиозной веры
не страшно, когда наука говорит,
что по законам природы чудо невозможно, допущение чудесного нелепо; вера и сама это хорошо знает, ей и
не надо чуда, совершающегося в порядке природы и во исполнение ее законов.
Согласно нашему пониманию природы веры,
не вера должна рождаться от чуда, в
чем было одно из искушений, отвергнутых Христом, а чудо дается для веры.
Ведь закономерность действия сил природы ничего
не говорит о невозможности существования иных сил и ничего
не знает о том,
что произойдет, когда иные силы войдут в наш мир.
Что Христос умер на кресте смертью раба,
что Правда была распята, — это факт, который все знают, который принуждает и насилует, его признание
не требует ни веры, ни любви; этот страшный факт дан всему миру, познан миром.
Что Христос воскрес,
что Правда победила в мире зло, вырвала корень зла — смерть, это
не дано как факт принудительный и доказательный.
Те,
что живут под исключительной властью мировых сил, для кого существует лишь принудительное и кто принимает лишь доказанное, те знают,
что Христос умер, и
не знают,
что Христос воскрес.
Что три и один — одно, эта истина
не вмещается дискурсивным мышлением, но вмещается интуитивным мышлением, свободным от власти ограниченного бытия, в котором ничто
не может быть разом три и один, а должно быть или три или один.
Большая часть философов допускает,
что в нашем познании есть какой-то дефект,
что наш познавательный механизм —
не здоровый, а больной.
И многие чувствуют, но
не многие лишь сознают,
что за дефектами нашего познания, за его болезнью и ограниченностью скрывается вина.