Неточные совпадения
Весь ход человеческой культуры, все развитие мировой философии ведет к осознанию
того, что вселенская истина открывается лишь вселенскому
сознанию, т. е.
сознанию соборному, церковному.
Те, которые верят в миссию России, а в нее можно только верить,
те всегда видели и всегда будут видеть это призвание в творческом достижении религиозного синтеза, религиозного синтеза и в жизни и в
сознании.
Гносеология должна начать с установления различия между первичным нерационализированным
сознанием и
сознанием вторичным, рационализированным, в
то время как обычно она начинает с
сознания уже рационализированного и иного не признает.
Я именно и утверждаю, что в так называемом «иррациональном переживании» или, по моей терминологии, в первичном нерационализированном
сознании совершается самое подлинное познание бытия, совершается
то касание сущего, которое не может не быть и познанием.
Мы же полагаем, что в безмерной области первичного, нерационализированного
сознания есть царство света, а не только
тьмы, космоса, а не только хаоса.
Хаос и
тьма, «мир сей», даны именно рационализированному
сознанию,
сознанию же иному, первичному, дан «мир иной», мир истинно сущего.
Гносеологи пытаются преодолеть этот непреодолимый факт
тем соображением, что познание совершается в «
сознании вообще», в трансцендентальном
сознании, а не в индивидуальном психологическом
сознании, что сверхиндивидуальный субъект производит суждения и оценки.
Знание есть путь от хаоса к космосу, от
тьмы к свету, и не потому, что познающий субъект своим трансцендентальным
сознанием оформливает бытие и распространяет на него рациональный свет, а потому, что само бытие просветляется и оформляется в акте самопознания.
Как раньше уже было установлено, мы исходим из
того положения, что познание совершается в церковном, соборном, вселенском, божественном
сознании и разуме.
Чтобы дерево росло, цвело и совершенствовалось, оно должно познаваться в соборном, вселенском
сознании, и это познание есть в
то же время самопознание.
То же я знаю и обо всем объеме бытия, которое не зависит ни от какого суждения, хотя бы от суждения «
сознания вообще», как утверждают гносеологи.
Самую проблему трансцендентного пробуют устранить
тем, что всякую реальную действительность рассматривают как содержание
сознания.
В этом случае роковым образом само «
сознание вообще» становится трансцендентным, как
то и обнаружилось в германском идеализме начала XIX века.
Основное и неустранимое противоречие критической гносеологии я вижу в
том, что для нее трансцендентальное
сознание неизбежно превращается в объект, и должно предшествовать всякому объекту.
Но если трансцендентальное
сознание есть объект, а сама гносеология есть познание,
то должно быть нечто предшествующее этому объекту, т. е. предшествующее трансцендентальному
сознанию, и должна быть гносеология гносеологии, теория гносеологического познания.
Эмпирический феноменализм старательно изгоняет живое бытие из познания, действительность сводит к явлениям в
сознании, слишком многое относится на счет абстрагирующего процесса
того самого мышления, силу которого отвергают эмпирики во имя опыта.
И не возникла ли сама ошибка рационалистического
сознания и отделение мыслящего субъекта от бытия из
той неосознанной истины, что в основе бытия лежит Логос, разумное начало?
Вместе с
тем точка зрения Лосского не есть имманентный идеализм, он ведь не утверждает, что всякое бытие имманентно
сознанию.
Мы утверждаем, что дано непосредственно универсальное бытие, а не
то бытие, которое ограничивается кругом наших субъективных состояний, замкнутым кругом индивидуальных состояний нашего
сознания.
В сущности, не Бог оправдывается в теодицее, а мир оправдывается Богом, с миром примиряется наше
сознание.] невозможна,
то бытие не имеет никакого смысла и никакого не может иметь оправдания.
В Библии, которая возвращает нас к истокам бытия, нет ясной грани, отделяющей
то, что во времени, от
того, что до времени, так как вселенская ее объективность имела границы в ветхом
сознании человечества.
Между дуализмом и пантеизмом постоянно колеблется религиозно-философское
сознание; все ереси склоняются
то в одну,
то в другую сторону.
Зло не есть особая, самобытная стихия, противостоящая стихии добра, как
то думает дуалистическое
сознание.
Безрелигиозное
сознание мысленно исправляет дело Божье и хвастает, что могло бы лучше сделать, что Богу следовало бы насильственно создать космос, сотворить людей неспособными к злу, сразу привести бытие в
то совершенное состояние, при котором не было бы страдания и смерти, а людей привлекало бы лишь добро.
Христианское
сознание все покоится на конкретности и единичности, не допускает отвлеченности и множественности
того, что есть центр и смысл бытия.
Но ложь пантеистического
сознания в
том, что оно смешивает все со всем, не отличает Творца от творения, не знает истины о Троичности, не чувствует мистической диалектики бытия и совершающейся в ней драмы с Лицами.
Лишь в самом конце античной культуры почувствовалась тоска и ужас перед индивидуальной судьбой, но
то было уже созревание мира для принятия Христа,
сознание неизбежности Спасителя.
Если мессиански-пророческое
сознание Ветхого Завета вело к Новому Завету,
то мессиански-пророческое
сознание Нового Завета ведет к Завету Третьему.
Беда не в
том, что христианский мир отверг язычество, беда в
том, что христианская история была двойственна, что мир стал язычески-христианским, что весь он был проникнут дуалистическим
сознанием.
Наша эпоха если и не признается еще,
то будет признана эпохой небывалого обострения религиозного
сознания.
Это
сознание, всегда покорное разуму малому и несогласное совершить мистический акт самоотречения, которым стяжается разум большой, утверждает одну сторону истины и упускает другую ее сторону, оставляет раздельным
то, в соединении чего вся тайна Христова, не постигает претворения одной природы в другую.
Мистика же
того времени была лишена церковного
сознания.
Оккультически-сектантский тип потому с таким трудом принимает вселенски-церковное
сознание, что чувствует себя генералом в искусственно приподнятой атмосфере и не может совершить
тот подвиг самоотречения, после которого из генерала превращается в солдата или простого офицера в реальной жизни церкви.
Мертвенно и реакционно
то религиозное
сознание, которое принижает творчество, не видит в творческом подъеме божественного света.
Неточные совпадения
Но он не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных сил.] есть все-таки сечение, и это
сознание подкрепляло его. В ожидании этого исхода он занимался делами и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие,
то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит».
Бородавкин чувствовал, как сердце его, капля по капле, переполняется горечью. Он не ел, не пил, а только произносил сквернословия, как бы питая ими свою бодрость. Мысль о горчице казалась до
того простою и ясною, что непонимание ее нельзя было истолковать ничем иным, кроме злонамеренности.
Сознание это было
тем мучительнее, чем больше должен был употреблять Бородавкин усилий, чтобы обуздывать порывы страстной натуры своей.
— Не думаю, опять улыбаясь, сказал Серпуховской. — Не скажу, чтобы не стоило жить без этого, но было бы скучно. Разумеется, я, может быть, ошибаюсь, но мне кажется, что я имею некоторые способности к
той сфере деятельности, которую я избрал, и что в моих руках власть, какая бы она ни была, если будет,
то будет лучше, чем в руках многих мне известных, — с сияющим
сознанием успеха сказал Серпуховской. — И потому, чем ближе к этому,
тем я больше доволен.
Но помощь Лидии Ивановны всё-таки была в высшей степени действительна: она дала нравственную опору Алексею Александровичу в
сознании ее любви и уважения к нему и в особенности в
том, что, как ей утешительно было думать, она почти обратила его в христианство,
то есть из равнодушно и лениво верующего обратила его в горячего и твердого сторонника
того нового объяснения христианского учения, которое распространилось в последнее время в Петербурге.
Когда она вошла в спальню, Вронский внимательно посмотрел на нее. Он искал следов
того разговора, который, он знал, она, так долго оставаясь в комнате Долли, должна была иметь с нею. Но в ее выражении, возбужденно-сдержанном и что-то скрывающем, он ничего не нашел, кроме хотя и привычной ему, но всё еще пленяющей его красоты,
сознания ее и желания, чтоб она на него действовала. Он не хотел спросить ее о
том, что они говорили, но надеялся, что она сама скажет что-нибудь. Но она сказала только: