Неточные совпадения
Почти не оставалось сил у
русского народа для свободной творческой
жизни, вся кровь шла на укрепление и защиту государства.
И
русский народ в своей религиозной
жизни возлагается на святых, на старцев, на мужей, в отношении к которым подобает лишь преклонение, как перед иконой.
Русский народ в массе своей ленив в религиозном восхождении, его религиозность равнинная, а не горная; коллективное смирение дается ему легче, чем религиозный закал личности, чем жертва теплом и уютом национальной стихийной
жизни.
За смирение свое получает
русский народ в награду этот уют и тепло коллективной
жизни.
Русский человек с большой легкостью духа преодолевает всякую буржуазность, уходит от всякого быта, от всякой нормированной
жизни.
Величие
русского народа и призванность его к высшей
жизни сосредоточены в типе странника.
Русский тип странника нашел себе выражение не только в народной
жизни, но и в
жизни культурной, в
жизни лучшей части интеллигенции.
Странников в культурной, интеллигентной
жизни называют то скитальцами
русской земли, то отщепенцами.
Духовное странствование есть в Лермонтове, в Гоголе, есть в Л. Толстом и Достоевском, а на другом конце — у
русских анархистов и революционеров, стремящихся по-своему к абсолютному, выходящему за грани всякой позитивной и зримой
жизни.
Русская душа сгорает в пламенном искании правды, абсолютной, божественной правды и спасения для всего мира и всеобщего воскресения к новой
жизни.
Русская народная
жизнь с ее мистическими сектами, и
русская литература, и
русская мысль, и жуткая судьба
русских писателей, и судьба
русской интеллигенции, оторвавшейся от почвы и в то же время столь характерно национальной, все, все дает нам право утверждать тот тезис, что Россия — страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей, страна мятежная и жуткая в своей стихийности, в своем народном дионисизме, не желающем знать формы.
Русское самосознание не может быть ни славянофильским, ни западническим, так как обе эти формы означают несовершеннолетие
русского народа, его незрелость для
жизни мировой, для мировой роли.
Истинный
русский мессианизм предполагает освобождение религиозной
жизни,
жизни духа от исключительной закрепощенности у начал национальных и государственных, от всякой прикованности к материальному быту.
То же противоречие, которое мы видим в национальном гении Достоевского, видим мы и в
русской народной
жизни, в которой всегда видны два образа.
Славянофилы хотели оставить
русскому народу свободу религиозной совести, свободу думы, свободу духа, а всю остальную
жизнь отдать во власть силы, неограниченно управляющей
русским народом.
Русский народ нужно более всего призывать к религиозной мужественности не на войне только, но и в
жизни мирной, где он должен быть господином своей земли.
История образования
русской государственности, величайшей в мире государственности, столь непостижимая в
жизни безгосударственного
русского народа, может быть понята из этой тайны.
Русское возрождение не может быть возрождением славянофильства, оно будет концом и старого славянофильства и старого западничества, началом новой
жизни и нового осознания.
В розановской стихии есть вечная опасность, вечный соблазн
русского народа, источник его бессилия стать народом мужественным, свободным, созревшим для самостоятельной
жизни в мире.
Славянофилы, которые в начале книги выражали Россию и
русский народ, в конце книги оказываются кучкой литераторов, полных самомнения и оторванных от
жизни.
Он сам изобличил свою психологию в гениальной книге «Уединенное», которая должна была бы быть последней книгой его
жизни и которая навсегда останется в
русской литературе.
И невозможно все в
жизни русской интеллигенции отнести на счет «Бюхнера и Молешотта», «Маркса и Энгельса».
В огромной массе
русской интеллигенции война должна породить глубокий кризис сознания, расширение кругозора, изменение основных оценок
жизни.
Русское сознание имеет исключительную склонность морализировать над историей, т. е. применять к истории моральные категории, взятые из личной
жизни.
Традиционное применение
русской интеллигенции отвлеченно-социологических категорий к исторической
жизни и историческим задачам всегда было лишь своеобразной и прикрытой формой морализирования над историей.
Русская интеллигенция, освобожденная от провинциализма, выйдет, наконец, в историческую ширь и туда понесет свою жажду правды на земле, свою часто неосознанную мечту о мировом спасении и свою волю к новой, лучшей
жизни для человечества.
В
русской политической
жизни, в
русской государственности скрыто темное иррациональное начало, и оно опрокидывает все теории политического рационализма, оно не поддается никаким рациональным объяснениям.
Для России представляет большую опасность увлечение органически-народными идеалами, идеализацией старой
русской стихийности, старого
русского уклада народной
жизни, упоенного натуральными свойствами
русского характера.
Чтобы народ
русский перестал опьяняться этим вином, необходимо духовное возрождение народа в самых корнях его
жизни, нужна духовная трезвость, через которую только и заслуживается новое вино.
Для
русского западника-азиата Запад — обетованная земля, манящий образ совершенной
жизни.
Горький обвиняет
русское «богоискательство» в желании найти центр вне себя и снять с себя ответственность за бессмысленную
жизнь.
Радикальное
русское западничество, искаженное и рабски воспринимающее сложную и богатую
жизнь Запада, есть форма восточной пассивности.
И это наложило безрадостную печать на
жизнь русского человека.
Государственное овладение необъятными
русскими пространствами сопровождалось страшной централизацией, подчинением всей
жизни государственному интересу и подавлением свободных личных и общественных сил.
Необъятные пространства, которые со всех сторон окружают и теснят
русского человека, — не внешний, материальный, а внутренний, духовный фактор его
жизни.
Немец должен презирать
русского человека за то, что тот не умеет жить, устраивать
жизнь, организовать
жизнь, не знает ничему меры и места, не умеет достигать возможного.
Русскому же противен германский пафос мещанского устроения
жизни.
Русская самобытная духовная энергия может создать лишь самобытную
жизнь.
Такие направления наши, как славянофильство и народничество, относились с особенным уважением и вниманием к народной
жизни и по-разному стремились опереться на самые недра земли
русской.
Но и в славянофильстве и в народничестве всегда была значительная доля утопизма централистических идеологий, и эти обращенные к народной
жизни идейные течения не покрывали всей необъятности и огромности
русской народной
жизни.
Народничество, столь характерное для
русской мысли и проявляющееся в разнообразных формах, предполагает уже отщепенство и чувство оторванности от народной
жизни.
Но центр народной
жизни везде, он в глубине каждого
русского человека и каждой пяди
русской земли, его нет в каком-то особом месте.
Народная
жизнь есть национальная, общерусская
жизнь,
жизнь всей
русской земли и всех
русских людей, взятых не в поверхностном, а глубинном пласте.
И каждый
русский человек должен был бы чувствовать себя и сознавать себя народом и в глубине своей ощутить народную стихию и народную
жизнь.
И
русская общественная
жизнь слишком оттеснена к этим полюсам.
А
жизнь передовых кругов Петрограда и Москвы и
жизнь глухих уголков далекой
русской провинции принадлежит к разным историческим эпохам.
Исторический строй
русской государственности централизовал государственно-общественную
жизнь, отравил бюрократизмом и задавил провинциальную общественную и культурную
жизнь.
В России существенно необходима духовно-культурная децентрализация и духовно-культурный подъем самих недр
русской народной
жизни.
Должна начаться общенациональная ориентировка
жизни, идущая изнутри всякого
русского человека, всякой личности, сознавшей свою связь с нацией.
Русский человек будет грабить и наживаться нечистыми путями, но при этом он никогда не будет почитать материальные богатства высшей ценностью, он будет верить, что
жизнь св. Серафима Саровского выше всех земных благ и что св.
Неточные совпадения
— А потому терпели мы, // Что мы — богатыри. // В том богатырство
русское. // Ты думаешь, Матренушка, // Мужик — не богатырь? // И
жизнь его не ратная, // И смерть ему не писана // В бою — а богатырь! // Цепями руки кручены, // Железом ноги кованы, // Спина… леса дремучие // Прошли по ней — сломалися. // А грудь? Илья-пророк // По ней гремит — катается // На колеснице огненной… // Все терпит богатырь!
Тошен свет, // Правды нет, //
Жизнь тошна, // Боль сильна. // Пули немецкие, // Пули турецкие, // Пули французские, // Палочки
русские! // Тошен свет, // Хлеба нет, // Крова нет, // Смерти нет.
И старый князь, и Львов, так полюбившийся ему, и Сергей Иваныч, и все женщины верили, и жена его верила так, как он верил в первом детстве, и девяносто девять сотых
русского народа, весь тот народ,
жизнь которого внушала ему наибольшее уважение, верили.
Княгиня подсмеивалась над мужем за его
русские привычки, но была так оживлена и весела, как не была во всё время
жизни на водах.
Князь же, напротив, находил за границей всё скверным, тяготился европейской
жизнью, держался своих
русских привычек и нарочно старался выказывать себя за границей менее Европейцем, чем он был в действительности.