Неточные совпадения
И тогда может наступить конец Европы
не в том смысле, в
каком я писал о нем в одной из статей этой книги, а в более страшном и исключительно отрицательном смысле слова.
С давних времен было предчувствие, что Россия предназначена к чему-то великому, что Россия — особенная страна,
не похожая ни на
какую страну мира.
В лучшей, героической своей части она стремилась к абсолютной свободе и правде,
не вместимой ни в
какую государственность.
Никто
не хотел власти, все боялись власти,
как нечистоты.
Такие идеологи государственности,
как Катков или Чичерин, всегда казались
не русскими, какими-то иностранцами на русской почве,
как иностранной,
не русской всегда казалась бюрократия, занимавшаяся государственными делами —
не русским занятием.
Русский народ
как будто бы хочет
не столько свободного государства, свободы в государстве, сколько свободы от государства, свободы от забот о земном устройстве.
Русский народ
не хочет быть мужественным строителем, его природа определяется
как женственная, пассивная и покорная в делах государственных, он всегда ждет жениха, мужа, властелина.
Государственная власть всегда была внешним, а
не внутренним принципом для безгосударственного русского народа; она
не из него созидалась, а приходила
как бы извне,
как жених приходит к невесте.
Классы и сословия слабо были развиты и
не играли той роли,
какую играли в истории западных стран.
Никакая философия истории, славянофильская или западническая,
не разгадала еще, почему самый безгосударственный народ создал такую огромную и могущественную государственность, почему самый анархический народ так покорен бюрократии, почему свободный духом народ
как будто бы
не хочет свободной жизни?
Достоевский прямо провозгласил, что русский человек — всечеловек, что дух России — вселенский дух, и миссию России он понимал
не так,
как ее понимают националисты.
Русский народ хочет
не столько святости, сколько преклонения и благоговения перед святостью, подобно тому
как он хочет
не власти, а отдания себя власти, перенесения на власть всего бремени.
Достоевский, по которому можно изучать душу России, в своей потрясающей легенде о Великом Инквизиторе был провозвестником такой дерзновенной и бесконечной свободы во Христе,
какой никто еще в мире
не решался утверждать.
Славянофилы и Достоевский всегда противополагали внутреннюю свободу русского народа, его органическую, религиозную свободу, которую он
не уступит ни за
какие блага мира, внутренней несвободе западных народов, их порабощенности внешним.
Россия
не любит красоты, боится красоты,
как роскоши,
не хочет никакой избыточности.
Все наши сословия, наши почвенные слои: дворянство, купечество, крестьянство, духовенство, чиновничество, — все
не хотят и
не любят восхождения; все предпочитают оставаться в низинах, на равнине, быть «
как все».
С этим связано то, что все мужественное, освобождающее и оформляющее было в России
как бы
не русским, заграничным, западноевропейским, французским или немецким или греческим в старину.
Россия
не может определять себя
как Восток и противополагать себя Западу.
Русское самосознание
не может быть ни славянофильским, ни западническим, так
как обе эти формы означают несовершеннолетие русского народа, его незрелость для жизни мировой, для мировой роли.
На Западе
не может быть западничества, там невозможна эта мечта о Западе,
как о каком-то высшем состоянии.
Мужественность русского народа
не будет отвлеченной, оторванной от женственности,
как у германцев.
Это замечательное описание дает ощущение прикосновения если
не к «тайне мира и истории»,
как претендует Розанов, то к какой-то тайне русской истории и русской души.
Подобного поклонения государственной силе,
как мистическому факту истории, еще
не было в русской литературе.
Мнение славянофилов о безгосударственности русского народа требует больших корректоров, так
как оно слишком
не согласуется с русской историей, с фактом создания великого русского государства.
Розанов,
как и наши радикалы, безнадежно смешивает государство с правительством и думает, что государство — это всегда «они», а
не «мы».
Каждая строка Розанова свидетельствует о том, что в нем
не произошло никакого переворота, что он остался таким же язычником, беззащитным против смерти,
как и всегда был, столь же полярно противоположным всему Христову.
О смерти он раньше
не удосуживался подумать, так
как исключительно был занят рождением и в нем искал спасение от всего.
Но после того,
как началась мировая война, никто уже
не может с презрением отвращаться от «международного», ибо ныне оно определяет внутреннюю жизнь страны.
Сознание нашей интеллигенции
не хотело знать истории,
как конкретной метафизической реальности и ценности.
Русская душа
не мирится с поклонением бессмысленной, безнравственной и безбожной силе, она
не принимает истории,
как природной необходимости.
Но А. Д. Самарин столкнулся с темным, иррациональным началом в церковной жизни, в точке скрепления церкви и государства, с влияниями, которые
не могут быть даже названы реакционными, так
как для них нет никакого разумного имени.
Как убежденный церковный человек и
как человек чести, г. Самарин
не мог перенести сервилизма.
Эта погруженность в стихию русской земли, эта опьяненность стихией, оргийное ее переживание
не совместимы ни с
какой культурой ценностей, ни с
каким самосознанием личности.
Ни один народ
не доходил до такого самоотрицания,
как мы, русские.
Можно даже высказать такой парадокс: славянофилы, взгляды которых, кстати сказать, я в большей части
не разделяю, были первыми русскими европейцами, так
как они пытались мыслить по-европейски, самостоятельно, а
не подражать западной мысли,
как подражают дети.
А вот и обратная сторона парадокса: западники оставались азиатами, их сознание было детское, они относились к европейской культуре так,
как могли относиться только люди, совершенно чуждые ей, для которых европейская культура есть мечта о далеком, а
не внутренняя их сущность.
Только темная еще азиатская душа,
не ощутившая в своей крови и в своем духе прививок старой европейской культуры, может обоготворять дух европейской культуры,
как совершенный, единый и единственный.
Горький,
как типичный русский интеллигент, воспринял европейскую науку слишком по-русски и поклонился ей по-восточному, а
не по-западному,
как никогда
не поклоняется тот, кто создает науку.
Вера в человека, в его творческую свободу и творческую мощь возможна лишь для религиозного сознания, а никогда
не для позитивистического сознания, которое смотрит на человека,
как на рефлекс материальной среды, природной и социальной.
Нравственная самодисциплина личности никогда у нас
не рассматривалась
как самостоятельная и высшая задача.
Русь совсем
не свята и
не почитает для себя обязательно сделаться святой и осуществить идеал святости, она — свята лишь в том смысле, что бесконечно почитает святых и святость, только в святости видит высшее состояние жизни, в то время
как на Западе видят высшее состояние также и в достижениях познания или общественной справедливости, в торжестве культуры, в творческой гениальности.
А так
как сверхчеловеческое состояние святости доступно лишь очень немногим, то очень многие
не достигают и человеческого состояния, остаются в состоянии свинском.
Человек входит в человечество через национальную индивидуальность,
как национальный человек, а
не отвлеченный человек,
как русский, француз, немец или англичанин.
То, что воспринимается,
как «европеизация» России, совсем
не означает денационализации России.
Много есть тяжелого и болезненного в этом процессе, так
как нелегок переход от старой цельности через расщепление и разложение всего органического к новой,
не бывшей еще жизни.
Любовь наша к России,
как и всякая любовь, — произвольна, она
не есть любовь за качества и достоинства, но любовь эта должна быть источником творческого созидания качеств и достоинств России.
Она возможна лишь
как факт биологический, а
не факт религиозный.
Христианство нимало
не отрицает рас и национальностей,
как природных, духовно-биологических индивидуальностей.
Национализм и мессианизм нимало
не отрицают друг друга, так
как находятся в разных порядках.
Национализм может быть чистым западничеством, евреизацией России, явлением партикуляристическим по своему духу,
не вмещающим никакой великой идеи о России, неведующим России,
как некоего великого Востока.