Неточные совпадения
И тогда может наступить конец Европы не в том смысле, в
каком я писал о нем в одной из статей этой книги, а в более страшном
и исключительно отрицательном смысле слова.
Значит ли это, что идея России
и миссия России,
как я ее мыслю в этой книге, оказалась ложью?
Идея России остается истинной
и после того,
как народ изменил своей идее, после того,
как он низко пал.
Идет это от старой идеи Москвы
как Третьего Рима, через славянофильство — к Достоевскому, Владимиру Соловьеву
и к современным неославянофилам.
Даже Толстой
и Достоевский привлекают западного культурного человека,
как экзотическая пища, непривычно для него острая.
В лучшей, героической своей части она стремилась к абсолютной свободе
и правде, не вместимой ни в
какую государственность.
Природа русского народа сознается,
как аскетическая, отрекающаяся от земных дел
и земных благ.
В основе русской истории лежит знаменательная легенда о призвании варяг-иностранцев для управления русской землей, так
как «земля наша велика
и обильна, но порядка в ней нет».
Как характерно это для роковой неспособности
и нежелания русского народа самому устраивать порядок в своей земле.
Русский народ не хочет быть мужественным строителем, его природа определяется
как женственная, пассивная
и покорная в делах государственных, он всегда ждет жениха, мужа, властелина.
Классы
и сословия слабо были развиты
и не играли той роли,
какую играли в истории западных стран.
Никакая философия истории, славянофильская или западническая, не разгадала еще, почему самый безгосударственный народ создал такую огромную
и могущественную государственность, почему самый анархический народ так покорен бюрократии, почему свободный духом народ
как будто бы не хочет свободной жизни?
Русская интеллигенция всегда с отвращением относилась к национализму
и гнушалась им,
как нечистью.
И как ни поверхностны,
как ни банальны были космополитические доктрины интеллигенции, в них все-таки хоть искаженно, но отражался сверхнациональный, всечеловеческий дух русского народа.
Достоевский прямо провозгласил, что русский человек — всечеловек, что дух России — вселенский дух,
и миссию России он понимал не так,
как ее понимают националисты.
Россия — самая националистическая страна в мире, страна невиданных эксцессов национализма, угнетения подвластных национальностей русификацией, страна национального бахвальства, страна, в которой все национализировано вплоть до вселенской церкви Христовой, страна, почитающая себя единственной призванной
и отвергающая всю Европу,
как гниль
и исчадие дьявола, обреченное на гибель.
И русский народ в своей религиозной жизни возлагается на святых, на старцев, на мужей, в отношении к которым подобает лишь преклонение,
как перед иконой.
Русский народ хочет не столько святости, сколько преклонения
и благоговения перед святостью, подобно тому
как он хочет не власти, а отдания себя власти, перенесения на власть всего бремени.
Достоевский, по которому можно изучать душу России, в своей потрясающей легенде о Великом Инквизиторе был провозвестником такой дерзновенной
и бесконечной свободы во Христе,
какой никто еще в мире не решался утверждать.
Славянофилы
и Достоевский всегда противополагали внутреннюю свободу русского народа, его органическую, религиозную свободу, которую он не уступит ни за
какие блага мира, внутренней несвободе западных народов, их порабощенности внешним.
Все наши сословия, наши почвенные слои: дворянство, купечество, крестьянство, духовенство, чиновничество, — все не хотят
и не любят восхождения; все предпочитают оставаться в низинах, на равнине, быть «
как все».
Русская радикально-демократическая интеллигенция,
как слой кристаллизованный, духовно консервативна
и чужда истинной свободе; она захвачена скорее идеей механического равенства, чем свободы.
С этим связано то, что все мужественное, освобождающее
и оформляющее было в России
как бы не русским, заграничным, западноевропейским, французским или немецким или греческим в старину.
Эту свою исконную родовую биологию Россия переживала
как исконную свою коллективную мистику
и в лице иных своих идеологов видела в этом свое преимущество перед Западной Европой.
Война должна освободить нас, русских, от рабского
и подчиненного отношения к Германии, от нездорового, надрывного отношения к Западной Европе,
как к чему-то далекому
и внешнему, предмету то страстной влюбленности
и мечты, то погромной ненависти
и страха.
Народ мессианского сознания
и назначения также один,
как один Мессия.
Христианское мессианское сознание может быть лишь сознанием того, что в наступающую мировую эпоху Россия призвана сказать свое новое слово миру,
как сказал его уже мир латинский
и мир германский.
Россия не может определять себя
как Восток
и противополагать себя Западу.
Россия,
как самоутверждающийся Восток, Россия национально самодовольная
и исключительная — означает нераскрытость, невыявленность начала мужественного, человеческого
и личного рабства у начала природно-стихийного, национально родового, традиционно-бытового.
Высшее состояние не есть Запад,
как не есть
и Восток; оно не географично
и материально ничем не ограничено.
Мировая война должна преодолеть существование России,
как исключительного Востока,
и Европы,
как исключительного Запада.
Образовался даже эстетический культ религиозных ужасов
и страхов,
как верный признак мистической настроенности.
Так
как царство Божие есть царство абсолютного
и конечного, то русские легко отдают все относительное
и среднее во власть царства дьявола.
Россия
как бы всегда хотела лишь ангельского
и зверского
и недостаточно раскрывала в себе человеческое.
Многих пленяет в Розанове то, что в писаниях его, в своеобразной жизни его слов чувствуется
как бы сама мать-природа, мать-земля
и ее жизненные процессы.
Я чувствовал себя обвеянным чужою силой, до того огромною, что мое „я“
как бы уносилось пушинкою в вихрь этой огромности
и этого множества…
Произошло странное явление: преувеличенная мужественность того, что было предо мною,
как бы изменила структуру моей организации
и отбросила, опрокинула эту организацию — в женскую.
Это замечательное описание дает ощущение прикосновения если не к «тайне мира
и истории»,
как претендует Розанов, то к какой-то тайне русской истории
и русской души.
Она прекратит внутреннюю распрю славянофилов
и западников, упразднив
и славянофильство,
и западничество,
как идеологии провинциальные, с ограниченным горизонтом.
Эти люди странно понимают взаимное примирение
и воссоединение враждующих партий
и направлений, так понимают,
как понимают католики соединение церквей, т. е. исключительно присоединение к одной стороне, на которой вся полнота истины.
Как много литературы в самом чувстве народной жизни у Розанова,
как далек он от народной жизни
и как мало ее знает.
Народ
и государственность в ослепительно талантливой литературе Розанова так же отличается от народа
и государственности в жизни,
как прекраснодушная война его книги отличается от трагической войны, которая идет на берегах Вислы
и на Карпатах.
Кабинетное, идеологическое обоготворение стихии войны
и литературное прославление войны,
как спасительницы от всех бед
и зол, нравственно неприятно
и религиозно недопустимо.
О,
как невинно,
как неинтересно
и незначительно отношение к христианству Чернышевского
и Писарева, Бюхнера
и Молешотта по сравнению с отрицанием Розанова.
О смерти он раньше не удосуживался подумать, так
как исключительно был занят рождением
и в нем искал спасение от всего.
Православие так же нужно Розанову для русского стиля,
как самовар
и блины.
Исторические инстинкты
и историческое сознание у русских интеллигентов почти так же слабы,
как у женщин, которые почти совершенно лишены возможности стать на точку зрения историческую
и признать ценности исторические.
Ведь последовательно проведенная точка зрения блага людей ведет к отрицанию смысла истории
и исторических ценностей, так
как ценности исторические предполагают жертву людским благам
и людскими поколениями во имя того, что выше блага
и счастья людей
и их эмпирической жизни.
Сознание нашей интеллигенции не хотело знать истории,
как конкретной метафизической реальности
и ценности.
Русская душа не мирится с поклонением бессмысленной, безнравственной
и безбожной силе, она не принимает истории,
как природной необходимости.