Неточные совпадения
Скоро наступит
такое время, что все равно уже
будет, кто победит.
Мир вступит в
такое измерение своего исторического бытия, что эти старые категории
будут уже неприменимы.
Но трудно
было допустить, что действие этих начал
так далеко зайдет.
Наши левые и революционные направления не
так уже глубоко отличаются в своем отношении к государству от направлений правых и славянофильских, — в них
есть значительная доза славянофильского и аскетического духа.
И Россия не
была бы
так таинственна, если бы в ней
было только то, о чем мы сейчас говорили.
И как ни поверхностны, как ни банальны
были космополитические доктрины интеллигенции, в них все-таки хоть искаженно, но отражался сверхнациональный, всечеловеческий дух русского народа.
Достоевский, по которому можно изучать душу России, в своей потрясающей легенде о Великом Инквизиторе
был провозвестником
такой дерзновенной и бесконечной свободы во Христе, какой никто еще в мире не решался утверждать.
Такое мессианское сознание
было в Германии в начале XIX века.
Такое пророческое чувствование не исключает великого избрания и предназначения других народов; оно
есть лишь продолжение и восполнение дел, сотворенных всеми народами христианского мира.
Русское самосознание не может
быть ни славянофильским, ни западническим,
так как обе эти формы означают несовершеннолетие русского народа, его незрелость для жизни мировой, для мировой роли.
Так как царство Божие
есть царство абсолютного и конечного, то русские легко отдают все относительное и среднее во власть царства дьявола.
Женственность Розанова,
так художественно переданная,
есть также женственность души русского народа.
Славянофилы не
были способны на
такое идолопоклонство и потому
были бессильны.
Славянофильство оказывается нисколько не лучше западничества, оно —
так же отвлеченно, литературно, идеологично, оторвано от подлинной жизни, которая
есть Россия «официальная».
Каждая строка Розанова свидетельствует о том, что в нем не произошло никакого переворота, что он остался
таким же язычником, беззащитным против смерти, как и всегда
был, столь же полярно противоположным всему Христову.
О смерти он раньше не удосуживался подумать,
так как исключительно
был занят рождением и в нем искал спасение от всего.
К
таким реальностям и ценностям принадлежит национальность, которая
есть категория конкретно-историческая, а не отвлеченно-социологическая.
Но А. Д. Самарин столкнулся с темным, иррациональным началом в церковной жизни, в точке скрепления церкви и государства, с влияниями, которые не могут
быть даже названы реакционными,
так как для них нет никакого разумного имени.
Можно даже высказать
такой парадокс: славянофилы, взгляды которых, кстати сказать, я в большей части не разделяю,
были первыми русскими европейцами,
так как они пытались мыслить по-европейски, самостоятельно, а не подражать западной мысли, как подражают дети.
А вот и обратная сторона парадокса: западники оставались азиатами, их сознание
было детское, они относились к европейской культуре
так, как могли относиться только люди, совершенно чуждые ей, для которых европейская культура
есть мечта о далеком, а не внутренняя их сущность.
Так было у всех народов Европы.
Романтизм, который
так не нравится Горькому,
есть явление западное, а не восточное.
Русскому человеку часто представляется, что если нельзя
быть святым и подняться до сверхчеловеческой высоты, то лучше уж оставаться в свинском состоянии, то не
так уже важно,
быть ли мошенником или честным.
Так было у Достоевского и Толстого,
так было у славянофилов.
Так Бог не
есть угашение всех индивидуальных ступеней многообразного бытия, но их полнота и совершенность.
Такая мечта о человеке и человечестве, отвлеченных от всего национального,
есть жажда угашения целого мира ценностей и богатств.
Культура никогда не
была и никогда не
будет отвлеченно-человеческой, она всегда конкретно-человеческая, т. е. национальная, индивидуально-народная и лишь в
таком своем качестве восходящая до общечеловечности.
Много
есть тяжелого и болезненного в этом процессе,
так как нелегок переход от старой цельности через расщепление и разложение всего органического к новой, не бывшей еще жизни.
Зоологическое национальное чувство и инстинкт, которые
так пугают гуманистов космополитов,
есть элементарное и темное еще стихийное состояние, которое должно
быть преображено в творческое национальное чувство и инстинкт.
Такое обращение национальности против человечества
есть обеднение национальности и ее гибель.
Это
было в нашем расколе, в мистическом сектантстве и у
такого русского национального гения, как Достоевский, и этим окрашены наши религиозно-философские искания.
Но германское сознание у Фихте, у старых идеалистов и романтиков, у Р. Вагнера и в наше время у Древса и Чемберлена с
такой исключительностью и напряженностью переживает избранность германской расы и ее призванность
быть носительницей высшей и всемирной духовной культуры, что это заключает в себе черты мессианизма, хотя и искаженного.
И русский империализм, как всемирно-исторический факт, не
был еще достаточно осознан и не
был сопоставлен с
так называемой националистической политикой.
Так было в древности в Римской империи,
так в новое время стоит вопрос в империи Великобританской.
Такого рода национализм
есть показатель слабости, он несоединим с чувством силы.
Римская империя
была величайшей попыткой
такого соединения и
такого владычества.
Могущественнейшее чувство, вызванное мировой войной, можно выразить
так: конец Европы, как монополиста культуры, как замкнутой провинции земного шара, претендующей
быть вселенной.
Загадочное выражение лиц древних народов Востока, которое
так поражает нас, европейцев, должно
быть когда-нибудь разгадано на каком-то перевале истории.
В
таком направлении русской мысли
была та правда, что для русского сознания основная тема — тема о Востоке и Западе, о том, является ли западная культура единственной и универсальной и не может ли
быть другого и более высокого типа культуры?
Духовным результатом мировой войны
будет также преодоление односторонности и замкнутости
так называемой европейской культуры, ее выход в мировую ширь.
Такого обращения к истории у нас до сих пор почти не
было, и нам не хватало соответствующих категорий для мышления над историей и ее задачами.
В
таком повороте сознания
будет для нас что-то освобождающее.
Старые славянофильские идеалы
были прежде всего идеалами частной, семейной, бытовой жизни русского человека, которому не давали выйти в ширь исторического существования, который не созрел еще для
такого существования [Я не касаюсь здесь церковных идей Хомякова, которые очень глубоки и сохраняют свое непреходящее значение.].
И
такое отношение
будет вполне согласным с душой русского народа, великодушной, бескорыстной и терпимой, дарящей, а не отнимающей, которой все еще не знают славяне,
так как она закрыта для них нашей не народной государственной политикой.
Такая правда
есть в природе русского человека.
Последствия
такой небывалой войны неисчислимы и не могут
быть целиком предвидены.
Было бы легкомысленно представлять себе жизнь после
такой истощающей войны в особенно радужных и благополучных красках.
На более глубокую почву должна
быть поставлена та истина, что величайшие достижения человеческой общественности связаны с творческой властью человека над природой, т. е. с творчески-активным обращением к космической жизни, как в познании,
так и в действии.
Поразительно, что марксизм, который
так выдвигал моменты производственные, рост производительных сил в социальной жизни и им давал перевес над моментами распределительными,
был совершенно лишен космического мироощущения и явил собой крайний образец социологического утопизма, замыкающего человека в ограниченной и поверхностной общественности.
И в нем
есть шипучесть и искристость, легкость, непостижимая в тяжелой буржуазной жизни современного города, веселость, странная при
такой мучительной борьбе за существование.