Неточные совпадения
Кант и Гегель, Конт и Спенсер, Коген и Риккерт, Вундт и Авенариус — все хотят, чтобы
философия была
наукой или наукообразной.
Философия вечно завидует
науке.
Философы верят в
науку больше, чем в
философию, сомневаются в себе и в своем деле и сомнения эти возводят в принцип.
Окончательное освобождение
философии от всякой зависимости современные философы понимают как окончательное превращение
философии в особую
науку.
Современное сознание одержимо идеей «научной»
философии, оно загипнотизировано навязчивой идеей «научности» [Очень характерна для научных стремлений современной
философии статья Гуссерля «
Философия как строгая
наука» в «Логосе» (1911 г.
И дальше еще характернее: «
Философия примет форму и язык истинной
науки и признает за несовершенность то, что было в ней столько раз превозносимо до небес и служило даже предметом подражания, а именно: глубокомыслие.
И точные
науки имели свой длительный период глубокомыслия; и подобно тому как они в период Ренессанса в борьбе поднялись от глубокомыслия к научной ясности, так и
философия — я дерзаю надеяться — поднимется до этой последней в той борьбе, которая переживается нынче» (с. 54).
Он стремится превратить
философию в
науку, освободив ее от остатков мудрости и глубокомыслия.
Для Фомы Аквинского метафизика была строгой
наукой о сущем и принципах сущего [Превосходное изложение
философии Фомы Аквинского дает Sertillanges в двухтомной работе «S.
Для Фомы Аквинского
философия есть «
наука о сущем как таково и о первых его причинах» (т. 1, с. 23). «La métaphysique étant la sciene de l’être et des principes de l’être» (с. 27).
Фома Аквинский не знал критических сомнений новой
философии, его
наука была догматическая.
После всех критических сомнений новой
философии у Когена гносеология превращается в новый род метафизики,
наука о категориях перерождается в
науку о сущем и его принципах, как это было уже у Гегеля [У нас крайним сторонником этого перерождения гносеологизма в онтологизм на почве когенианства является Б. Яковенко.
Всегда схоластично желание
философии быть универсальной
наукой своего времени.
Философия ни в каком смысле не есть
наука и ни в каком смысле не должна быть научной.
Почти непонятно, почему
философия возжелала походить на
науку, стать научной.
Философия — первороднее, исконнее
науки, она ближе к Софии; она была уже, когда
науки еще не было, она из себя выделила
науку.
А кончилось ожиданием, что
наука выделит из себя
философию.
Та дифференциация, которая выделила
науку из
философии, должна радовать
философию как освобождение ее самобытной сферы.
Если признать
философию специальной
наукой в ряду других
наук (напр.,
наукой о принципах познания или о принципах сущего), то этим окончательно упраздняется
философия как самобытная сфера духовной жизни.
Нельзя уже будет говорить о
философии наряду с
наукой, искусством, моралью и т. п.
О
философии придется говорить наряду с другими
науками, с математикой, с физикой, химией, физиологией и т. п.
Но ведь
философия — самостоятельная область культуры, а не самостоятельная область
науки.
У философов преобладает стремление сделать
философию не столько
наукой, сколько научной.
Но
науку создавала не эта душа, эта душа всегда склонялась к
философии, к теософии, к магии.
Чтобы яснее стала невозможность и ненужность научной
философии, важно подчеркнуть вывод, что
наука есть послушание необходимости.
Если
наука есть экономическое приспособление к мировой данности и послушание мировой необходимости, то почему же и в каком смысле
философия должна зависеть от
науки и быть
наукой?
Наука в своих основах и принципах, в своих корнях и вершинах может зависеть от
философии, но никак не наоборот.
Философия есть принципиально иного качества реакция на мир, чем
наука, она из другого рождается и к другому направляется.
Неволя у мировой данности, обязательная для
науки, для
философии есть падение и измена познавательной воле к свободе.
И так как подлинный пафос
философии всегда был в героической войне творческого познания против всякой необходимости и всякого данного состояния бытия, так как задачей
философии всегда был трансцензус, переход за грани, то
философия никогда не была
наукой и не могла быть научной.
Философия хранит познание истины как мужскую солнечную активность в отношении к познаваемому [Р. Штейнер в одной из первых своих работ, «Истина и
наука», написанной без всякой теософической терминологии, удачно выражает творческую природу познания истины: «Истина не представляет, как это обыкновенно принимают, идеального отражения чего-то реального, но есть свободное порождение человеческого духа, порождение, которого вообще не существовало бы нигде, если бы мы его сами не производили.
Освобождение
философии как творческого акта есть освобождение ее от всякой зависимости от
науки и от всяких связей с
наукой, т. е. героическое противление всякому приспособлению к необходимости и данности.
Философия есть искусство, а не
наука.
Когда
философия делается
наукой, она не достигает своей заветной цели — прорыва из мировой данности, прозрения свободы за необходимостью.
В
философии есть победа человеческого духа через активное противление, через творческое преодоление; в
науке — победа через приспособление, через приведение себя в соответствие с данным, навязанным по необходимости.
В
науке есть горькая нужда человека; в
философии — роскошь, избыток духовных сил.
Философия не менее жизненна, чем
наука, но это жизненность творчества познания, переходящего пределы данного, а не жизненность приспособления познания к данному для самосохранения в нем.
Для поддержания жизни в этом мире
философия никогда не была необходима, подобно
науке, — она необходима была для выхода за пределы данного мира.
Но это повышение в ранге
науки и распространение ее на высшие сферы достигается через привнесение
философии в
науку, сознательно или бессознательно.
Но нам важно принципиально отличить, что от
науки и что от
философии.
И нельзя требовать от
философии научности на том основании, что
науке придан философский характер.
История
философии настолько принципиально и существенно отличается от истории
науки, что написать историю научной
философии было бы невозможно.
Историки
философии чувствуют, что предмет их более походит на историю литературы, чем на историю
науки, они превращают его в историю духовного развития человечества, связывают с общей историей культуры.
И в Греции, и в Средние века, и даже в Индии, всюду и всегда были попытки придать
философии наукообразный характер, приспособить ее к
науке своего времени, согласовать ее с необходимостью.
Вот почему
философия как искусство соборнее, чем
философия как
наука.
Таким образом, логика
философии, в отличие от логики
науки, ориентируется на мистической метафизике Плотина.
Саму
философию превращают в
науку о ценностях, о том, что gilt [Ценится, имеет ценность (нем.).] (Виндельбандт, Риккерт, Ласк).
Философия как
наука о ценностях всегда находится в порочном кругу и в дурной бесконечности.
И всегда будет так, если
философию рассматривать как необходимую
науку, а не как свободное искусство познания.
Познание ценностей, т. е. того, что находится за пределами мировой данности, навязанной действительности, есть дело
философии как творческого искусства, а не как
науки, и потому не требует логики познания ценностей.
Неточные совпадения
На одной было заглавие: «
Философия, в смысле
науки»; шесть томов в ряд под названием: «Предуготовительное вступление к теории мышления в их общности, совокупности, сущности и во применении к уразумению органических начал обоюдного раздвоения общественной производительности».
Он слушал и химию, и
философию прав, и профессорские углубления во все тонкости политических
наук, и всеобщую историю человечества в таком огромном виде, что профессор в три года успел только прочесть введение да развитие общин каких-то немецких городов; но все это оставалось в голове его какими-то безобразными клочками.
— Это, очевидно, местный покровитель искусств и
наук. Там какой-то рыжий человек читал нечто вроде лекции «Об инстинктах познания», кажется? Нет, «О третьем инстинкте», но это именно инстинкт познания. Я — невежда в
философии, но — мне понравилось: он доказывал, что познание такая же сила, как любовь и голод. Я никогда не слышала этого… в такой форме.
Диомидов выпрямился и, потрясая руками, начал говорить о «жалких соблазнах мира сего», о «высокомерии разума», о «суемудрии
науки», о позорном и смертельном торжестве плоти над духом. Речь его обильно украшалась словами молитв, стихами псалмов, цитатами из церковной литературы, но нередко и чуждо в ней звучали фразы светских проповедников церковной
философии:
Но человек сделал это на свою погибель, он — враг свободной игры мировых сил, схематизатор; его ненавистью к свободе созданы религии,
философии,
науки, государства и вся мерзость жизни.