Неточные совпадения
Истинный
путь не
есть движение вправо или влево по плоскости «мира», но движение вверх или вглубь по линии внемирной, движение в духе, а не в «мире».
Путь творческий — жертвенный и страдательный, но он всегда
есть освобождение от всякой подавленности.
Поэтому,
будучи монистом и имманентистом в последней глубине мистического опыта, веря в божественность мира, во внутреннюю божественность мирового процесса, в небесность всего земного, в божественность лика человеческого, я в
пути утверждаю расщепление, дуализм свободы и необходимости, Бога, божественной жизни и «мира», мировой данности, добра и зла, трансцендентного и имманентного.
И весь «мир»
есть мой
путь.
Быть может, антроподицея
есть единственный
путь к теодицее, единственный не изжитый и не исчерпанный
путь.
Все должно
быть постигнуто как мистерия духа, как этапы его в вечности совершающегося
пути.
Философия всегда боролась за свободу своего творческого акта, всегда
была искусством познания и постоянно испытывала рабскую зависимость от необходимости, к которой приспособлялась
путем научности.
Не может
быть истины о том, что мир
есть лишь бессмысленная необходимость, потому что исключительная власть необходимости
есть власть тьмы, в которой нет истины, нет
пути к освобождению.
Пассивное рабство у этой «истины»
есть великое препятствие на
пути познания подлинной Истины.
Быть может, доказательство стоит на
пути познания истины как препятствие встреченной необходимости.
Позитивизм
был крайним выражением стремления не только постигнуть мир внешним
путем, уходящим как можно дальше от внутреннего человека, но и самого человека поставить в ряд внешних вещей мира.
Человек обожествляется, но лишь
путем умолкания всего человеческого, исчезновения человека и появления на его место Божества [И. В. Попов говорит о св. Макарии Египетском: «Перестать
быть человеком и теперь же стать Богом, хотя бы и на краткие моменты божественного наития, — вот что
было целью всех стремлений и помышлений его души».
Если бы
пути творчества
были оправданы и указаны в Священном Писании, то творчество
было бы послушанием, т. е. не
было бы творчеством.
Христианская мистерия искупления на известной ступени развития человечества объективируется, представляется внеположной, трансцендентной человеку и его внутреннему духовному
пути [Всем сердцем, всею мыслью, всеми действиями, т. е. всеми силами и способностями всех сынов человеческих совершаемое, и
есть исполнение этого завета Христа — Сына Божия и вместе Сына Человеческого» (с. 32).
Высокая оценка активности человека в деле воскрешения доводит Федорова до жутких слов о том, что нужно начать применять действие теллуро-солярной и психо-физиологической силы «на трупы в видах исследования и даже,
быть может, оживления, и не
будет ли это первым шагом по
пути воскрешения» (с. 289).
На вершинах культуры ставится вопрос,
есть ли культура
путь к иному бытию или культура
есть задержка в середине и нет из нее трансцендентного выхода.
Путь Христа
есть истинное рождение Человека.
Для Федорова философия не
есть пассивное отражение мира, а
есть один из
путей активного его преображения.
Диавольская свобода и
есть конечное и последнее противление Христу, т. е. истребление Человека и избрание
пути небытия.
Индивидуальность
есть все-таки подлинная реальность и ценность, индивидуальность может переживать в своем
пути состояния одиночества, кризиса, она может перерасти старые формы единения.
Христос
был одинок и непонят в своем
пути.
Есть ли аскетизм, ведущий к святости, единственный
путь освобождения или
есть и другой
путь?
В глубине всякой подлинной религии и всякой подлинной мистики
есть жажда преодоления «мира» как низшего бытия, победа над «миром», и, следовательно,
есть аскетика как
путь к этому преодолению и этой победе.
Путь аскетический, отрицательный по своей технике, по положительному своему содержанию
есть возврат в лоно Божье.
Но перед нами встает вопрос:
есть ли другой религиозный
путь, иной религиозный опыт, опыт творческого экстаза?
Дерзким и безбожным показался бы самый помысел о том, что творческий опыт не требует религиозного разрешения и оправдания, а сам
есть уже опыт религиозный,
путь религиозный, равноценный
пути аскетическому.
Творческий опыт — духовен в религиозном смысле этого слова [Когда читаешь «
Путь к посвящению» или «
Путь к самопознанию человека» Р. Штейнера, где говорится об оккультном
пути к высшей духовной жизни, то можно подумать, что до раскрытия оккультного
пути в мире не
было духовной жизни, мир
был погружен исключительно в физический план.
Леонардо творил Джиоконду, Гёте — Фауста и Гегель — феноменологию духа не на
путях оккультных медитаций, и это
было духовной жизнью.].
Также должен
быть утвержден
путь созерцательных размышлений, укрепляющих независимость нашей высшей духовной жизни.
Дело Пушкина не может
быть религиозно оценено, ибо гениальность не признается
путем духовного восхождения, творчество гения не считается религиозным деланием.
Лучше и Пушкину
было бы
быть подобным Серафиму, уйти от мира в монастырь, вступить на
путь аскетического духовного подвига.
Путь личного очищения и восхождения (в йогизме, в христианской аскетике, в толстовстве, в оккультизме) может
быть враждебен творчеству.
Гениальность
есть иной религиозный
путь, равноценный и равнодостойный
пути святости.
В
пути творческом и гениальном
есть отталкивание от всяких берегов.
Но в
пути святости
есть безопасность личного устроения.
И культ святости должен
быть дополнен культом гениальности, ибо на
пути гениальности совершается жертвенный подвиг и творческие экстазы на этом
пути не менее религиозны, чем экстазы святости.
Онтологическая стихия гениальности должна
быть утверждаема и развиваема как религиозное делание, как
путь победы над «миром».
По старому христианскому сознанию, целиком пребывающему в религии искупления, святость
есть единственный
путь к тайнам бытия.
В личности возможно величайшее напряжение половой энергии, вне этой энергии даже нет сильной личности, но направление этой энергии не может
быть родовым — оно противится распадению в дурной множественности [Существует оккультное учение о том, что нужно задерживать семя для роста и укрепления личности, и указываются
пути общения, на этом основанные.
Но смертный
путь рода должен
был быть пройден человечеством.
Рождающий сексуальный акт, превращающий человека в раба стихийно-женственного порядка природы, преображается в свободный творческий акт [Рождающий сексуальный акт оправдывают тем, что он
есть единственный
путь рождения человеческой жизни и продолжения жизни человечества.
Человек бессилен еще
был осуществить то, к чему разными
путями шли Франциск и Данте, о чем пророчествовал Иохим из Флориды.
Души эти стоят на грани двух миров, в них неосознанно трепещет грядущее, в которое они не верят, но
путь их
есть жертвенное заклание и они бессильны творить новую жизнь.
Символизм
есть уже неудовлетворенность культурой, нежелание остаться в культуре,
путь к бытию.
«В человеке должно
быть нечто, что жаждет самооткровения, и его откровением может
быть искусство» («Философия искусства», с. 156.)«Искусство указывает человеку
путь к самому себе.
В Вагнере
есть какая-то фальшь, и в
пути его
есть что-то реакционное, так как он хочет достигнуть синтетического искусства на почве старой культуры и старого религиозного сознания.
Творческая мораль
есть мораль призвания, она утверждает нравственный смысл призвания, она знает лишь неповторимые индивидуальные
пути.
Этика творчества должна
быть отделена от
путей человекобожества, ибо в ней возвышение и обожествление человека совершается через Абсолютного Человека — Христа, через Богочеловека.
Жертвенное преодоление общественной буржуазности, буржуазной отяжеленности и буржуазного испуга
есть уже
путь к творчеству новой, небывшей еще жизни, новому, небывшему еще общению людей.
Ибо антихристова общественность и
будет последним результатом безбожного устроения мирского царства, человеческого муравейника, последним воплощением буржуазности, последним явлением рабского
пути необходимости.
Неточные совпадения
Средь мира дольного // Для сердца вольного //
Есть два
пути.
И ангел милосердия // Недаром песнь призывную //
Поет — ей внемлют чистые, — // Немало Русь уж выслала // Сынов своих, отмеченных // Печатью дара Божьего, // На честные
пути, // Немало их оплакала // (Увы! Звездой падучею // Проносятся они!). // Как ни темна вахлачина, // Как ни забита барщиной // И рабством — и она, // Благословясь, поставила // В Григорье Добросклонове // Такого посланца…
Г-жа Простакова. Как теленок, мой батюшка; оттого-то у нас в доме все и избаловано. Вить у него нет того смыслу, чтоб в доме
была строгость, чтоб наказать
путем виноватого. Все сама управляюсь, батюшка. С утра до вечера, как за язык повешена, рук не покладываю: то бранюсь, то дерусь; тем и дом держится, мой батюшка!
Наконец он не выдержал. В одну темную ночь, когда не только будочники, но и собаки спали, он вышел, крадучись, на улицу и во множестве разбросал листочки, на которых
был написан первый, сочиненный им для Глупова, закон. И хотя он понимал, что этот
путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству так громко вопияла об удовлетворении, что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать, что
будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний
путь, то
есть приступил к дознанию, и в то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить в нем несбыточных мечтаний.