Неточные совпадения
Наука есть специфическая реакция человеческого духа на
мир, и из анализа природы науки и научного отношения к
миру должно
стать ясно, что навязывание научности другим отношениям человека к
миру есть рабская зависимость духа.
Для Федорова философия должна перестать быть пассивным созерцанием, она должна
стать активным действием в
мире.
«Человек, который должен был
стать Богом в малом (микротеосом),
стал миром в малом (микрокосмом), не утратив, однако, предназначения и долга
стать микротеосом» [См. там же, с. 200.].
Человек
становится частью природного
мира, одним из явлений природы, подчиненным природной необходимости.
Человеком, а не ангелом
стал Сын Божий, и человек призван к царственной и творческой роли в
мире, к продолжению творения.
И
мир звериный должен
стать оправой славы человека, как
мир ангельский — оправа Божьей славы.
Динамическим, творческим центром вселенной сотворен человек, но в исполнении своей свободы он последовал за падшим Ангелом, пожелавшим
стать центром
мира, и потерял свое царственное место, обессилил свое творчество и впал в состояние звериное.
Земля с живущим на ней человеком
стала вращаться вокруг солнца, в то время как весь
мир должен был бы вращаться вокруг человека и его земли и через человека получать свет, через живущий внутри его Логос.
Через Ницше зачинается новое антропологическое откровение в
мире, которое в своем последнем осознании, в своем Логосе должно
стать христологией человека [Приведу цитаты из Заратустры, которые подтвердят мой взгляд на Ницше. «Der Mensch, — говорит Заратустра, — ist etwas, das überwunden werden soll. Was habt ihr gethan, ihn zu überwinden?
Сотворить
мир Божество бессильно, но оно может
стать миром.
Религиозным преступлением перед Богом и
миром было бы, если бы Пушкин, в бессильных потугах
стать святым, перестал творить, не писал бы стихов.
Дифференцированный, распавшийся пол
становится источником раздора в
мире и мучительно безысходной жажды соединения.
В нем обоготворяется та точка пола, в которой только и
стало возможным в падшем
мире наибольшее касание и соединение мужского и женского.
Творческий акт задерживается в
мире искуплением и потому
становится трагическим.
Этот
мир вызывал в них брезгливое отвращение [Андре Жид в
статье о Вилье де Лиль-Адане не без недоброжелательства говорит о якобы религиозном нежелании знать жизнь у Вилье де Лиль-Адана и других «католических писателей»: «Baudelaire, Barbey d’Aurevilly, Helo, Bloy, Huysmans, c’est là leur trait commun: méconnaissance de la vie, et même haine de la vie — mépris, honte, peur, dédain, il y a toutes les nuances, — une sorte de religieuse rancune contre la vie. L’ironie de Villiers s’y ramène» («Prétextes», с. 186).
Эстетизм стремился
стать новой религией, выходом из этого уродливого
мира в
мир красоты.
И само христианство
становится все более и более буржуазным, из него исчезает подлинная святость, непримиримость к «
миру», красота устремленности к
миру иному.
Мистика должна
стать преображенной жизнью
мира.
Неточные совпадения
— Коли всем
миром велено: // «Бей!» —
стало, есть за что! — // Прикрикнул Влас на странников. — // Не ветрогоны тисковцы, // Давно ли там десятого // Пороли?.. Не до шуток им. // Гнусь-человек! — Не бить его, // Так уж кого и бить? // Не нам одним наказано: // От Тискова по Волге-то // Тут деревень четырнадцать, — // Чай, через все четырнадцать // Прогнали, как сквозь строй! —
Оно и правда: можно бы! // Морочить полоумного // Нехитрая
статья. // Да быть шутом гороховым, // Признаться, не хотелося. // И так я на веку, // У притолоки стоючи, // Помялся перед барином // Досыта! «Коли
мир // (Сказал я,
миру кланяясь) // Дозволит покуражиться // Уволенному барину // В останные часы, // Молчу и я — покорствую, // А только что от должности // Увольте вы меня!»
К довершению бедствия глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся исстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни,
стали судить да рядить и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока — самого древнего в целом городе человека, Евсеича. Долго кланялись и
мир и Евсеич друг другу в ноги: первый просил послужить, второй просил освободить. Наконец
мир сказал:
Он родился в среде тех людей, которые были и
стали сильными
мира сего.
Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой красотою
стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо помнил: но, что всегда, как неожиданность, поражало в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина в волшебный
мир, где он чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он мог запомнить себя в редкие дни своего раннего детства.