Неточные совпадения
Побив его,
я ему
сказал: «Завтра вы будете уволены в отставку».
Вспоминая прошлое, должен
сказать, что единственный быт, с которым у
меня была какая-то связь, есть все-таки помещичий, патриархальный быт.
Однажды через брата, находившегося в состоянии транса, махатма
сказал обо
мне...
У
меня была необыкновенная острота зрения, один окулист
сказал мне, что оно вдвое сильнее нормального.
Мне еще близко то, что
сказал о себе вообще не близкий
мне Морис Баррес: «Mon évolution ne fut jamais une course vers quelque chose, mais une fuite vers ailleurs» [«Мое развитие никогда не определялось стремлением к чему-то конкретно, а всегда было направлено за его пределы, к другому» (фр.).].
Впрочем, не точно было бы
сказать, что
я не люблю жизни.
Вернее было бы
сказать, что
я люблю не жизнь, а экстаз жизни, когда она выходит за свои пределы.
Было бы самомнением и ложью
сказать, что
я стоял выше соблазнов «жизни»,
я, наверное, был им подвержен, как и все люди, но духовно не любил их.
Анализируя себя,
я по совести должен
сказать, что принадлежу к мало самолюбивым людям.
Верно было бы
сказать, что у
меня есть напряженная устремленность к трансцендентному, к переходу за грани этого мира.
Это в высшей степени
я могу
сказать про себя.
Мне иногда парадоксально хотелось
сказать обратное.
Я никогда не мог этого
сказать,
я говорил себе, что влюблен в творчество, в творческий экстаз.
Какой-то черносотенный иерарх
сказал про
меня, что
я «пленник свободы».
Это
я могу наверное
сказать.
Кстати
сказать, несмотря на мою большую любовь к Л. Толстому,
я всегда относился отрицательно и враждебно к идее, положенной в основу «Анны Карениной».
Не могу
сказать, чтобы
я не любил детей,
я скорее любил.
Но обозревая свой духовный путь,
я должен
сказать, что у
меня не было того, что называют в точном смысле обращением (conversion).
Сейчас, для объяснения одного из самых важных событий моей внутренней жизни,
мне нужно
сказать следующее.
Нужно
сказать, что
меня мало интересовал продукт моего творчества, его совершенство.
Как это ни странно
сказать, но у
меня навсегда осталось что-то от Вольтера.
Можно было бы
сказать, что
я верил в становящегося Бога.
Я никогда не
скажу, что человек, выпавший из общеобязательного нравственного закона, есть несчастный отверженный.
Я скорее
скажу, что хранитель общеобязательного нравственного закона есть совершенно безнравственный человек, кандидат в ад, а отверженный общеобязательным нравственным законом есть человек нравственный, исполнивший свой священный долг беззакония.
Впрочем, нужно
сказать, что и в периоды сравнительного ослабления творческой мысли она никогда у
меня не прекращалась.
В разгар коммунистической революции
мне однажды
сказал бывший социалист-революционер, склонный к оппортунистическому приспособлению к советской власти: «По натуре вы революционер,
я же совсем не революционер».
Он
сказал нам целую речь, из которой
мне запомнились слова: «Ваша ошибка в том, что вы не видите, что общественный процесс есть процесс органический, а не логический, и ребенок не может родиться раньше, чем на девятом месяце».
На допросе жандармский генерал
сказал мне, что из моих бумаг следует, что
я стремлюсь к низвержению государства, церкви, собственности и семьи.
Перед отъездом в ссылку одна прекрасная женщина
сказала мне на прощанье: «Dans la vie rien n’est beau que d’aimer, rien n’est vrai que de souffrir» [«В жизни нет ничего прекраснее, чем любовь, и ничего правдивее, чем страдание» (фр.).
Один мой товарищ по ссылке, типичный представитель революционной интеллигенции,
сказал мне: «Неизвестно, что у вас будет на вершине вашей башни, которую вы хотите строить над человеческими жилищами, может быть, это красота».
Оказалось, что мой крестный отец и муж моей тети, генерал свиты Его Величества светлейший князь Н.П. Лопухин-Демидов
сказал великому князю Владимиру Александровичу, с которым был близок, что племянника его жены и его крестного сына сослали в Вологодскую губернию, возмущался этим и просил, чтобы
меня перевели на юг.
Вспоминая свою жизнь,
я могу
сказать, что ни одна атмосфера, иногда пронизанная сильными токами,
меня не захватывала до глубины.
Он
сказал мне на ухо: «
Я молюсь Богу, но не вашему, а Озирису, Озирису».
По правде
сказать,
я всегда себя считал довольно плохим председателем и удивлялся, что
мной как председателем дорожат.
Я активно участвовал в спорах в Pontigny и в «Union pour la vérité» [«Союз истины» (фр.).] и должен
сказать, что наши русские споры были выше и глубже.
Нужно еще
сказать, что мечтательность у
меня всегда была сильнее непосредственной душевности.
Я не могу
сказать, что
я любил «мир», не могу
сказать, что
я соблазняюсь «миром».
Известен своей духовностью был старец Герман, о котором
я еще
скажу.
Мне потом
сказали, что он переживал очень тяжелый период.
Обо
мне лично
сказал, что во время революции
я стану профессором Московского университета, что тоже оказалось верно.
Никита Пустосвят, из левого раскола, однажды на собрании подошел ко
мне и
сказал: «Если хочешь знать истину, то пригласи
меня к себе».
С горечью должен
сказать, что впечатления от церковно-православной жизни в большинстве случаев у
меня были тяжелые и вводящие в соблазн.
Но должен
сказать, что в этой совершенно эмоциональной книге, отражающей бурную реакцию против тех дней,
я остался верен моей любви к свободе.
Могу
сказать, что за это трудное время
я никогда не изменял себе.
В коммунистической атмосфере было что-то жуткое,
я бы даже
сказал, потустороннее.
Глава государства Калинин
сказал нам изумительную фразу: «Рекомендация Луначарского не имеет никакого значения, все равно как если бы
я дал рекомендацию за своей подписью — тоже не имело бы никакого значения, другое дело, если бы товарищ Сталин рекомендовал».
Я нашел подходящие слова и
сказал приблизительно то, что потом изложил в моей брошюре «О достоинстве христианства и недостоинстве христиан».
Я ему
сказал: «Зачем же Вы ходите на такие лекции, как мои?» Ответ был неожиданный: «
Я хочу, чтобы
мне опровергли доказательства против веры в Бога».
Не могу
сказать, чтобы
я подвергался особенным гонениям со стороны советской власти.
Он попросил
меня сесть и
сказал: «
Меня зовут Дзержинский».
Неточные совпадения
Хлестаков (пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед это письмо; пожалуй, вместе и подорожную возьми. Да зато, смотри, чтоб лошади хорошие были! Ямщикам
скажи, что
я буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и песни бы пели!.. (Продолжает писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно.
Я ему прямо
скажу: как хотите,
я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле,
я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Хлестаков.
Я — признаюсь, это моя слабость, — люблю хорошую кухню.
Скажите, пожалуйста,
мне кажется, как будто бы вчера вы были немножко ниже ростом, не правда ли?
Анна Андреевна. Пойдем, Машенька!
я тебе
скажу, что
я заметила у гостя такое, что нам вдвоем только можно
сказать.
Марья Антоновна. Ну,
скажите же, какие же вы
мне напишете?