Неточные совпадения
Я не мог
мыслить так, что «плоть» греховна или «плоть» свята, я мог
мыслить лишь о том, есть ли «плоть» отрицание
свободы и насилие или нет.
Мне даже казалось, что высокая оценка моей
мысли меня стесняет и лишает
свободы.
Свою
мысль я всегда воспринимал как впервые рожденную в
свободе.
Я много думал всю мою жизнь о проблеме
свободы и дважды написал философию
свободы, стараясь усовершенствовать свою
мысль.
Нельзя
мыслить свободу статически, нужно
мыслить динамически.
Вся ценность
мысли Хомякова была в том, что он
мыслил соборность, которая была его творческим открытием, в неотрывной связи со
свободой.
Я всегда боролся за
свободу и независимость философской
мысли в марксистской среде, как и в православной среде.
Но ошибочно сводят мои
мысли о
свободе к бёмевскому учению об Ungrund’e [Причина, изначальный мотив (нем.).].
В центре моей
мысли всегда стояли проблемы
свободы, личности, творчества, проблемы зла и теодицеи, то есть, в сущности, одна проблема — проблема человека, его назначения, оправдания его творчества.
Коммунистическая революция истребила
свободу духа и
мысли и сделала невыносимым положение деятелей культуры и
мысли.
Проблема теодицеи была для меня прежде всего проблемой
свободы, основной в моей философской
мысли.
Свобода вкоренена не в бытии, а в ничто,
свобода безосновна, ничем не определяема, находится вне каузальных отношений, которым подчинено бытие и без которых нельзя
мыслить бытия.
Но в «Смысле творчества» я уже выразил основную для меня
мысль, что творчество есть творчество из ничего, то есть из
свободы.
Это стесняет
свободу моей
мысли, ослабляется творчество.
Опыт русской революции подтверждал мою давнюю уже
мысль о том, что
свобода не демократична, а аристократична.
Фашистские движения на Западе подтверждали эту
мысль, они стоят под знаком Великого Инквизитора — отказ от
свободы духа во имя хлеба.
Повторяю, я очень мучительно переживал эмигрантскую среду, отсутствие в ней умственных интересов, нежелание знать русскую
мысль, отвращение к
свободе, клерикализм, поклонение авторитету.
Я старался повысить умственные интересы русской христианской молодежи, пробудить интерес хотя бы к истории русской религиозной
мысли, привить вкус к
свободе, обратить внимание на социальные последствия христианства.
Между тем, мне приходилось действовать в среде духовно чуждой, враждебной к философской
мысли,
свободе, духовному творчеству, социальной справедливости, всему, что я ценил и чему служил.
Я воспеваю
свободу, когда моя эпоха ее ненавидит, я не люблю государства и имею религиозно-анархическую тенденцию, когда эпоха обоготворяет государство, я крайний персоналист, когда эпоха коллективистична и отрицает достоинство и ценность личности, я не люблю войны и военных, когда эпоха живет пафосом войны, я люблю философскую
мысль, когда эпоха к ней равнодушна, я ценю аристократическую культуру, когда эпоха ее низвергает, наконец, я исповедую эсхатологическое христианство, когда эпоха признает лишь христианство традиционно-бытовое.
За это мне прощали «гностические», как любили говорить, уклоны моей религиозной философии, мои недостаточно ортодоксальные
мысли о
свободе и творчестве человека.
Но во французской
мысли, несмотря на скептицизм, на полную
свободу искания истины, было довольно большое единство и даже надоедающее однообразие.
Мои
мысли о несотворенной
свободе, о Божьей нужде в человеческом творчестве, об объективации, о верховенстве личности и ее трагическом конфликте с миропорядком и обществом отпугивали и плохо понимались.
Из философских книг этого периода особенное значение я придаю книге «О назначении человека» и «О рабстве и
свободе человека», в которой некоторые основные мои
мысли выражены с наибольшей остротой.
По классификации Дильтейя — натурализм, идеализм объективный и идеализм
свободы, — моя
мысль принадлежит к типу идеализма
свободы.
Может быть, некоторые
мысли Дунса Скота, более всего Я. Бёме и Канта, отчасти Мен де Бирана и, конечно, Достоевского как метафизика я считаю предшествующими своей
мысли, своей философии
свободы.
Я очень ценил и ценю многие мотивы русской религиозной
мысли: преодоление судебного понимания христианства, истолкование христианства как религии Богочеловечества, как религии
свободы, любви, милосердия и особой человечности, более, чем в западной
мысли выраженное эсхатологическое сознание, чуждость инфернальной идее предопределения, искание всеобщего спасения, искание Царства Божьего и правды Его.
Неточные совпадения
Алексей Александрович выразил
мысль о том, что образование женщин обыкновенно смешивается с вопросом о
свободе женщин и только поэтому может считаться вредным.
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя: есть ли у него в душе это чувство сожаления о своей
свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «
Свобода? Зачем
свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее
мыслями, то есть никакой
свободы, — вот это счастье!»
Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку и слезы потекли по ее лицу. Напротив того, трудно описать мое восхищение.
Мысль о службе сливалась во мне с
мыслями о
свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что, по мнению моему, было верхом благополучия человеческого.
— Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен мой образ
мыслей (Аркадию очень было приятно произнести эти слова), а во-вторых — захочу ли я хоть на волос стеснять твою жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты не мог сделать дурной выбор; если ты позволил ей жить с тобой под одною кровлей, стало быть она это заслуживает: во всяком случае, сын отцу не судья, и в особенности я, и в особенности такому отцу, который, как ты, никогда и ни в чем не стеснял моей
свободы.
Одинцова ему нравилась: распространенные слухи о ней,
свобода и независимость ее
мыслей, ее несомненное расположение к нему — все, казалось, говорило в его пользу; но он скоро понял, что с ней «не добьешься толку», а отвернуться от нее он, к изумлению своему, не имел сил.