Неточные совпадения
Когда я, будучи марксистом, сидел в салоне Браницкой, то
не предполагал, что из марксизма могут произойти
такие плоды.
И это относится
не только ко мне, но в
такой же степени к другим.
Но он периодически опускался,
не брился,
не мылся, одевался
так, что производил впечатление оборванца.
Вероятно, из гордости я себя держал
так, чтобы
не было и поводов для наказания.
Внешне я
не только
не старался подчеркнуть свою особенность, но наоборот, всегда старался сделать вид, притвориться, что я
такой же, как другие люди.
Я, в сущности,
не любил
так называемой «жизни», в молодости еще меньше, чем теперь.
Думаю, что моя нелюбовь к
так называемой «жизни» имеет
не физиологические, а духовные причины, даже
не душевные, а именно духовные.
Я
не мог мыслить
так, что «плоть» греховна или «плоть» свята, я мог мыслить лишь о том, есть ли «плоть» отрицание свободы и насилие или нет.
Я никогда
не искал известности и славы людской, которая
так пленяла князя Андрея и самого Л. Толстого.
Я
не принадлежал к
так называемым «душевным» людям.
Трудно было то, что я никогда
не умел, как многие, идеализировать и поэтизировать
такие состояния, как тоска, отчаяние, противоречия, сомнение, страдание.
Такое отношение к жизни приводило к тому, что я
не обладал искусством жить,
не умел использовать жизни.
В
такой радикальной форме этого, кажется,
не делал ни один философ.
С детства я решил, что никогда
не буду служить,
так как никогда
не соглашусь подчиниться никакому начальству.
Я
не вижу для него
такого последователя, с которым он вскоре
не порвал бы или которого сам бы
не вдохновил на разрыв…
Этот разрыв принял у меня
такие формы, что я одно время предпочитал поддерживать отношения с евреями, по крайней мере, была гарантия, что они
не дворяне и
не родственники.
Я
не склонен к сомнению, но иногда приходила в голову
такая кошмарная мысль: а что если права рабья ортодоксия, — тогда я погиб.
Леонардо да Винчи говорит, что половые органы
так уродливы, что род человеческий прекратился бы, если бы люди
не впадали в состояние одержимости (
не помню точно выражения, но таков смысл).
Тут я
не только согласен с Вл. Соловьевым, но думал
так всегда, до чтения Вл. Соловьева, и еще более
так чувствовал.
Половой пантеизм, который
так блестяще защищал Розанов,
не есть эрос, это возврат к языческому полу.
Я
не знаю
такой даты в своей жизни.
Но я никогда
не любил
так называемых великих исторических деятелей, деятелей государственной власти, завоевателей.
Я никогда
не видел в них подлинного величия и отрицал возможность гениальности, связанной с
такой низменной сферой, как государство.
Многое хотелось бы
не видеть
так ясно и
так близко.
Хотя я очень многим обязан немецкой идеалистической философии, но я никогда
не был ей школьно привержен и никогда в
таком смысле
не принадлежал ни к какой школе.
Хотя я никогда
не был человеком школы, но в философии я все-таки более всего прошел школу Канта, более самого Канта, чем неокантианцев.
Сначала я себе это формулировал
так, что есть первичное бытие до процесса рационализации и что оно и есть подлинное бытие, которое познаваемо
не через понятие.
Странно, что периоды ослабления творчества и охлаждения у меня чаще бывали в молодости, особенно один
такой период был, и их почти
не было под старость, когда я написал наиболее значительные свои книги.
Независимость и неприспособляемость для меня
так естественны, что я
не видел в этом никакой особенной заслуги.
У меня всю жизнь было абсолютное презрение к
так называемому «общественному мнению», каково бы оно ни было, и я никогда с ним
не считался.
Когда я поступил в университет, это у меня доходило до того, что я более всего любил общество евреев,
так как имел, по крайней мере, гарантию, что они
не дворяне и
не родственники.
Я до
такой степени терроризовал мою мать тем, чтобы она никогда
не употребляла слова жид, что она даже
не решалась говорить еврей и говорила «израелит».
В
такой форме эта настроенность впоследствии у меня
не повторялась.
Интересно, что христианский период моей жизни
такого рода закала
не создавал.
Но я чувствовал глубокий разрыв
не только с дворянским обществом, но и с
так называемым либеральным и даже радикальным обществом, которое все-таки было обществом легальным, которое пользовалось благами жизни,
не подвергаясь никаким опасностям, несмотря на свою оппозиционность.
Шли на демонстрацию с
таким чувством, что, может быть, будут стрелять и что
не все вернутся живыми.
Я никогда
не испытывал больше
такого чувства связи с communauté [Сообщество, коллектив (фр.).], я был наименее индивидуалистически настроен.
У нас совсем
не было
такого чувства, что мы провалились, наоборот, настроение у нас было победное, нам казалось, что начинается новая эра в освободительном движении, что повсюду, и даже в Западной Европе, будет резонанс на наш арест.
Да я и
не испытывал особенных страданий от жизни в Вологде, мне даже нравился этот старинный северный городок, очень своеобразный и для меня новый,
так как я
не знал великорусского севера.
По поводу моей статьи князь С. Трубецкой сказал, что
не согласился бы участвовать в сборнике, если бы знал, что там будет
такая ницшеанская статья.
Поколение после революции 1905 года уже
не знало
такого рода конфликтов, многое уже было завоевано для духовной культуры.
Через несколько номеров журнала оказалось, что в
таком эклектическом виде «Новый путь» дальше существовать
не может, и был создан новый журнал «Вопросы жизни», просуществовавший всего один год в трудных условиях начинающейся революции.
Я
не всегда понимаю, почему все
так сложилось.
По характеру своему я совсем
не подходил к
такого рода «мы».
У Розанова, проблематика которого
не носит
такого ментально-литературного характера, «плоть» и «пол» означали возврат к до-христианству, к юдаизму и язычеству.
Мне казалось, что
такого рода мистический анархизм равнодушен к истине, утверждает свободу,
не связанную с истиной, и утверждает ее
не для личности.
Мне очень
не нравилось, что эта литературная среда
так легко приспособлялась к характеру революционной атмосферы 1905–1906 годов, в которой было много дурного.
Русский XIX век
не знал
таких людей.
Так было
не только в Религиозно-философских обществах, но и в спорах в частных домах, напоминавших споры западников и славянофилов 40 годов.
От Флоренского пошла и софиология, хотя он
не разработал и
не развил ее
так, как потом С. Булгаков.
У нас не то: у нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем иначе, нежели с тем, у которого их триста, а с тем, у которого их триста, будут говорить опять
не так, как с тем, у которого их пятьсот, а с тем, у которого их пятьсот, опять не так, как с тем, у которого их восемьсот, — словом, хоть восходи до миллиона, всё найдутся оттенки.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я
не иначе хочу, чтоб наш дом был первый в столице и чтоб у меня в комнате
такое было амбре, чтоб нельзя было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах, как хорошо!
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья
не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это
такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести, то есть
не двести, а четыреста, — я
не хочу воспользоваться вашею ошибкою; —
так, пожалуй, и теперь столько же, чтобы уже ровно было восемьсот.
Купцы.
Так уж сделайте
такую милость, ваше сиятельство. Если уже вы, то есть,
не поможете в нашей просьбе, то уж
не знаем, как и быть: просто хоть в петлю полезай.
Артемий Филиппович. Вот
не было заботы,
так подай!