Неточные совпадения
Я
не только
не был равнодушен к социальным вопросам, но и
очень болел ими, у меня было «гражданское» чувство, но в сущности, в более глубоком смысле, я был асоциален, я никогда
не был «общественником».
Наоборот, я любил их, считал хорошими людьми, но относился к ним скорее как отец к детям, заботился о них, боялся, чтобы они
не заболели, и мысль об их смерти переживал
очень мучительно.
Мой отец, который во вторую половину жизни имел взгляды
очень либеральные,
не представлял жизни иначе, чем в патриархальном обществе, где родственные связи играют определенную роль.
Брат был человек
очень одаренный, хотя совсем в другом направлении, чем я,
очень добрый, но нервно больной, бесхарактерный и
очень несчастный,
не сумевший реализовать своих дарований в жизни.
Психологически я себе объясняю, почему я всегда был неспособным учеником, несмотря на
очень раннее мое умственное развитие и на чтение книг, которых в моем возрасте никто
не читал.
Две вещи,
не связанные с интеллектуальной жизнью, требующие физической умелости, я делал хорошо: я
очень хорошо ездил верхом и хорошо стрелял в цель.
Человек огромного самомнения может себя чувствовать слитым с окружающим миром, быть
очень социализированным и иметь уверенность, что в этом мире, совсем ему
не чуждом, он может играть большую роль и занимать высокое положение.
У меня
не было романтического отношения к действительности, наоборот, было
очень реалистическое, у меня было романтическое отношение к мечте, противоположной действительности.
Но я никогда
не мог понять, когда говорили, что
очень трудно воздержание и аскеза.
Не знаю, чувствовал ли кто-нибудь, когда я
очень активно участвовал в собрании людей, до какой степени я далек, до какой степени чужд.
Но я совсем
не солипсист, я направлен на иное и иных и
очень чувствую реальность.
Тоска
очень связана с отталкиванием от того, что люди называют «жизнью»,
не отдавая себе отчета в значении этого слова.
Я
очень рано понял, что революционная интеллигенция
не любит по-настоящему свободы, что пафос ее в ином.
Я
очень рано сознал свое призвание, еще мальчиком, и никогда в нем
не сомневался.
Для моего философского и духовного пути
очень характерно, что я никогда
не был материалистом, я
не пережил периода, пережитого большей частью русской интеллигенции.
Хотя я
очень многим обязан немецкой идеалистической философии, но я никогда
не был ей школьно привержен и никогда в таком смысле
не принадлежал ни к какой школе.
В этом проблематика Достоевского, Ибсена была моей нравственной проблематикой, как и пережитое Белинским восстание против гегелевского мирового духа, как некоторые мотивы Кирхегардта, которого я, впрочем,
очень поздно узнал и
не особенно люблю, как и борьба Л. Шестова против необходимых законов логики и этики, хотя и при ином отношении к познанию.
Книга эта философски меня
очень мало удовлетворяет, я вообще
не принадлежу к писателям, которые
очень довольны своими книгами и охотно их перечитывают.
Это иногда
очень мучительно, хочется отпечатлеть себя в мире, и это
не удается.
Я
не считаю себя ни существом, стоящим ниже человека, ни существом, стоящим выше человека, но я
очень близок к тому случаю, о котором пишет Аристотель.
Я почти никакого участия
не принимал в студенческом движении, которое носило
очень организованный характер.
Жандармский генерал, который терпеть
не мог Драгомирова и делал на него доносы,
очень подозрительно на него посмотрел.
Я мог выпить
очень много и никогда
не пьянел, оставался трезвым среди пьяных.
Но в эпоху торжества большевизма он оттолкнулся от его уродливых сторон, признал
не настоящим и занимал
очень скромное положение.
Да я и
не испытывал особенных страданий от жизни в Вологде, мне даже нравился этот старинный северный городок,
очень своеобразный и для меня новый, так как я
не знал великорусского севера.
Я никогда
не был склонен к личному осуждению людей, я был
очень снисходителен.
Но наследие Достоевского и Л. Толстого, которых
не способны были оценить старые русские критики, проблематика этих русских гениев
очень чувствовалась.
Некоторые
очень враждебны мне, как Д. Мережковский и П. Струве, которые считают меня чуть ли
не большевиком.
То было время
очень большой свободы творчества, но искали
не столько свободы, сколько связанности творчества.
Мне
очень не нравилось, что эта литературная среда так легко приспособлялась к характеру революционной атмосферы 1905–1906 годов, в которой было много дурного.
Но ничего ужасного
не было, все было
очень литературно, театрально, в сущности легкомысленно.
Мать
очень не любила, когда ей говорили, что существует разница между православием и католичеством, она сердилась и говорила, что разницы никакой нет.
Я
очень не люблю суеверные и, в сущности, языческие элементы в христианстве.
Человеческое сознание
очень зависит от социальной среды. и ничто так
не искажало и
не затемняло чистоту христианского откровения, как социальные влияния, как перенесение социальных категорий властвования и рабства на религиозную жизнь и даже на самые догматы.
По-своему М. Новоселов был замечательный человек (
не знаю, жив ли он еще),
очень верующий, безгранично преданный своей идее,
очень активный, даже хлопотливый,
очень участливый к людям, всегда готовый помочь, особенно духовно.
Очень не любил Вл. Соловьева,
не прощал ему его гностических тенденций и католических симпатий.
Штейнер читал еще публичную лекцию о свободе воли, которая показалась мне
очень посредственной и философски
не интересной, как
не интересна его философская (
не теософическая) книга «Философия свободы».
Я
очень любил Л. Толстого, но
не любил толстовцев.
Акимушка, вероятно, никогда
не слыхал о Мейстере Экхардте и Я. Бёме, но он описывал опыт,
очень родственный опыту, описанному этими великими мистиками.
Для уяснения моей мысли
очень важно понять, что для меня творчество человека
не есть требование человека и право его, а есть требование Бога от человека и обязанность человека.
Очень не любил собор святого Петра.
Православные круги,
не только правые, но и левые, отнеслись
очень подозрительно и даже враждебно к моим мыслям о творческом призвании человека.
Я почему-то попал от общественных деятелей на короткое время в члены Совета Республики, так называемый Предпарламент, что
очень мне
не соответствовало и было глупо.
Я принимал
очень активное участие в правлении всероссийского Союза писателей, был товарищем председателя Союза и больше года замещал председателя, который по тактическим соображениям
не избирался.
Очень выраженной чертой моего характера является то, что в катастрофические и опасные минуты жизни я никогда
не чувствую подавленности,
не испытываю ни малейшего испуга, наоборот, я испытываю подъем и склонен переходить в наступление.
Это была
очень странная мера, которая потом уже
не повторялась.
Наблюдая настроения русской эмиграции, я почувствовал, что я один из
очень немногих людей, свободных от ressentiment по отношению к коммунизму и
не определяющих своей мысли реакцией против него.
Очень походит многое из того, что он говорит о способах усвоения немцами западного рационализма, западной техники и индустриализации, на то, что я
не раз писал о способах усвоения всего этого русским народом.
Но перед лицом западных христианских течений эпохи я все же чувствовал себя
очень «левым», «модернистом», ставящим перед христианским сознанием новые проблемы, исповедующим христианство как религию свободы и творчества, а
не авторитета и традиции.
Я его
очень полюбил, что при моей сухости случается
не часто.
Есть законы мудрые, которые хотя человеческое счастие устрояют (таковы, например, законы о повсеместном всех людей продовольствовании), но, по обстоятельствам, не всегда бывают полезны; есть законы немудрые, которые, ничьего счастья не устрояя, по обстоятельствам бывают, однако ж, благопотребны (примеров сему не привожу: сам знаешь!); и есть, наконец, законы средние,
не очень мудрые, но и не весьма немудрые, такие, которые, не будучи ни полезными, ни бесполезными, бывают, однако ж, благопотребны в смысле наилучшего человеческой жизни наполнения.