Неточные совпадения
Моя память о моей жизни и моем пути будет сознательно активной,
то есть будет творческим усилием моей
мысли, моего познания сегодняшнего дня.
Я не мог
мыслить так, что «плоть» греховна или «плоть» свята, я мог
мыслить лишь о
том, есть ли «плоть» отрицание свободы и насилие или нет.
Я, в сущности, всегда мог понять Канта или Гегеля, лишь раскрыв в самом себе
тот же мир
мысли, что и у Канта или Гегеля.
Вся ценность
мысли Хомякова была в
том, что он
мыслил соборность, которая была его творческим открытием, в неотрывной связи со свободой.
Основная
тема моя была в
том, как дальше развить и вместе с
тем преодолеть
мысль Канта, пытаясь оправдать возможность познания первореальности до рационализации, до обработки сознанием.
Позже, в последние годы, я пришел к
тому, что самое бытие не первично и есть уже продукт рационализации, обработка
мысли,
то есть, в сущности, пришел к отрицанию онтологической философии.
Но проблематика моей философской
мысли всегда оставалась
той же.
В центре моей
мысли всегда стояли проблемы свободы, личности, творчества, проблемы зла и теодицеи,
то есть, в сущности, одна проблема — проблема человека, его назначения, оправдания его творчества.
Но в неверном понимании моей
мысли меня объективируют,
то есть искажают.
Я называю экзистенциальным философом
того, у кого
мысль означает тождество личной судьбы и мировой судьбы.
Я открывал себе возможность свободного движения
мысли в
том направлении, по которому я и пошел.
Творческий подъем в литературе начала XX века обогатил меня новыми
темами, усложнил мою
мысль.
Я думаю, что беда была не в моей гордости, беда была в
том, что я был недостоин высоты этого сна, что он соответствовал моим тайным
мыслям и моим мечтам, но не соответствовал силе моей религиозной воли, моей способности к религиозному действию.
Постановка этой
темы не была для меня результатом философской
мысли, это был пережитый внутренний опыт, внутреннее озарение.
Но в «Смысле творчества» я уже выразил основную для меня
мысль, что творчество есть творчество из ничего,
то есть из свободы.
И это несмотря на
то, что моя
мысль очень централизована и целостна.
Совершенно
то же я встречал в западных христианских течениях, в
мысли католической и протестантской, которая охвачена была жаждой возврата к истокам прошлого (томизм, бартианство).
Когда я ближе познакомился с современной католической и протестантской
мыслью,
то я был поражен, до чего моя проблема творчества им чужда, чужда и вообще проблематика русской
мысли.
Но самое главное
то, что мой процесс
мысли и познания протекал иначе, чем обыкновенно его описывают.
Во мне нет
того, что называют обдумыванием, дискурсивным, выводным мышлением, нет систематической, логической связи
мысли.
Я мог быть истерзан моей собственной болезнью и болезнью близких, мог быть несчастен от очень тяжелых событий жизни и в
то же время испытывать подъем и радость творческой
мысли.
Опыт русской революции подтверждал мою давнюю уже
мысль о
том, что свобода не демократична, а аристократична.
Я более всего дорожил
тем, что в период очень большого гнета над
мыслью был где-то центр, в котором продолжалась свободная
мысль.
Значение Вольной академии духовной культуры было в
том, что в эти тяжелые годы она была, кажется, единственным местом, в котором
мысль протекала свободно и ставились проблемы, стоявшие на высоте качественной культуры.
Деятельность Религиозно-философской академии открылась моим публичным докладом на
тему о религиозном смысле русской революции, на котором были высказаны некоторые
мысли, чуждые эмиграции.
Между
тем, мне приходилось действовать в среде духовно чуждой, враждебной к философской
мысли, свободе, духовному творчеству, социальной справедливости, всему, что я ценил и чему служил.
Между
тем как западные христиане, особенно в первое время наших встреч, воспринимали мою
мысль как типически православную
мысль, почти что как голос церкви.
Но в отношении к социальной проекции христианства католическая и протестантская
мысль полевела и приблизилась к
тем или иным формам христианского социализма, во всяком случае, пришла к социальному христианству.
И
тем не менее моя универсальная по своему духу
мысль, наиболее ценимая на Западе, заключает в себе русскую проблематику, она родилась в русской душе.
Но
тем не менее в книгах, написанных за последние пятнадцать лет, удалось гораздо более отчетливо, терминологически более ясно и последовательно выразить свою философскую
мысль.
Самые существенные
мысли на эту
тему я изложил в заключительной главе моей книги «О назначении человека», и я это причисляю, может быть, к самому важному из всего, что я написал.
В историческом времени нельзя
мыслить конец истории, он может быть лишь по
ту сторону исторического времени.
И вместе с
тем конец мира и истории не может быть лишь потусторонним, совершенно по
ту сторону истории, он разом и по
ту сторону и по эту сторону, он есть противоречие для нашей
мысли, которое снимается, но не самой
мыслью.
В конце XIX и начале XX века считали огромным достижением в познании человека, в понимании писателей и разгадки написанных ими книг, когда открыли, что человек может скрывать себя в своей
мысли и писать обратное
тому, что он в действительности есть.
Это открытие очень преувеличили и признали почти законом, что в своей
мысли и своем творчестве человек всегда скрывает себя и что нужно думать о нем обратное
тому, что он сам о себе говорит.
Несмотря на скрытность моего характера, я ни сознательно, ни бессознательно не задавался целью скрывать себя в своей
мысли и писать обратное
тому, что я есть в своей глубине.
Между
тем как легче понимают статическую
мысль.
Тема, поставленная русской религиозной
мыслью о социальном и космическом преображении, о новой творческой эпохе в христианстве, отсутствует.
Неточные совпадения
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, — один из
тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь
мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты,
тем более он выиграет. Одет по моде.
Григорий шел задумчиво // Сперва большой дорогою // (Старинная: с высокими // Курчавыми березами, // Прямая, как стрела). // Ему
то было весело, //
То грустно. Возбужденная // Вахлацкою пирушкою, // В нем сильно
мысль работала // И в песне излилась:
Стародум(читает). «…Я теперь только узнал… ведет в Москву свою команду… Он с вами должен встретиться… Сердечно буду рад, если он увидится с вами… Возьмите труд узнать образ
мыслей его». (В сторону.) Конечно. Без
того ее не выдам… «Вы найдете… Ваш истинный друг…» Хорошо. Это письмо до тебя принадлежит. Я сказывал тебе, что молодой человек, похвальных свойств, представлен… Слова мои тебя смущают, друг мой сердечный. Я это и давеча приметил и теперь вижу. Доверенность твоя ко мне…
Стародум. Благодарение Богу, что человечество найти защиту может! Поверь мне, друг мой, где государь
мыслит, где знает он, в чем его истинная слава, там человечеству не могут не возвращаться его права. Там все скоро ощутят, что каждый должен искать своего счастья и выгод в
том одном, что законно… и что угнетать рабством себе подобных беззаконно.
В одной письме развивает
мысль, что градоначальники вообще имеют право на безусловное блаженство в загробной жизни, по
тому одному, что они градоначальники; в другом утверждает, что градоначальники обязаны обращать на свое поведение особенное внимание, так как в загробной жизни они против всякого другого подвергаются истязаниям вдвое и втрое.