Неточные совпадения
Я видел трансформации, приспособления и измены людей, и это, может
быть,
было самое
тяжелое в жизни.
Мой брат
был человек нервно больной в
тяжелой форме.
Мой случай я считаю самым
тяжелым, это
есть сугубое одиночество.
Я вижу ее иногда во сне, и в этом
есть что-то
тяжелое.
Он производил
тяжелое впечатление, заговаривался, но временами
был блестящ.
Когда я попал за границу и соприкоснулся с русской эмиграцией, то это
было одно из самых
тяжелых впечатлений моей жизни.
Я мог
быть истерзан моей собственной болезнью и болезнью близких, мог
быть несчастен от очень
тяжелых событий жизни и в то же время испытывать подъем и радость творческой мысли.
Значение Вольной академии духовной культуры
было в том, что в эти
тяжелые годы она
была, кажется, единственным местом, в котором мысль протекала свободно и ставились проблемы, стоявшие на высоте качественной культуры.
Впечатление от процесса
было очень
тяжелое.
Приговор не
был особенно
тяжелым и условным.
Первое
тяжелое впечатление у меня
было связано со столкновениями с эмиграцией.
С русским православием не связано
было никакой борьбы и не
было никаких
тяжелых исторических воспоминаний.
В общем, создавалась атмосфера
тяжелая, в которой
было мало правдивости и прямоты.
Много раз в моей жизни у меня бывала странная переписка с людьми, главным образом с женщинами, часто с такими, которых я так никогда и не встретил. В парижский период мне в течение десяти лет писала одна фантастическая женщина, настоящего имени которой я так и не узнал и которую встречал всего раза три. Это
была женщина очень умная, талантливая и оригинальная, но близкая к безумию. Другая переписка из-за границы приняла
тяжелый характер. Это особый мир общения.
И в этом
есть что-то очень
тяжелое.
В русской атмосфере
было что-то
тяжелое,
были сторонники Гитлера и немцев.
Но
были минуты, когда я отвергал Бога,
были мучительные минуты, когда мне приходило в голову, что, может
быть, Бог зол, а не добр, злее меня, грешного человека, и эти
тяжелые мысли питались ортодоксальными богословскими доктринами, судебным учением об искуплении, учением об аде и многим другим.
47 год
был для меня годом мучения о России, это
было. <…> Я пережил
тяжелое разочарование.
Сидели в большой полутемной комнате, против ее трех окон возвышалась серая стена, тоже изрезанная окнами. По грязным стеклам, по балконам и железной лестнице, которая изломанной линией поднималась на крышу, ясно было, что это окна кухонь. В одном углу комнаты рояль, над ним черная картина с двумя желтыми пятнами, одно изображало щеку и солидный, толстый нос, другое — открытую ладонь. Другой угол занят
был тяжелым, черным буфетом с инкрустацией перламутром, буфет похож на соединение пяти гробов.
После завтрака, состоявшего из горы мяса, картофеля и овощей, то
есть тяжелого обеда, все расходились: офицеры в адмиралтейство на фрегат к работам, мы, не офицеры, или занимались дома, или шли за покупками, гулять, кто в Портсмут, кто в Портси, кто в Саутси или в Госпорт — это названия четырех городов, связанных вместе и составляющих Портсмут.
Неточные совпадения
Минуты этой задумчивости
были самыми
тяжелыми для глуповцев. Как оцепенелые застывали они перед ним, не
будучи в силах оторвать глаза от его светлого, как сталь, взора. Какая-то неисповедимая тайна скрывалась в этом взоре, и тайна эта
тяжелым, почти свинцовым пологом нависла над целым городом.
С
тяжелою думой разбрелись глуповцы по своим домам, и не
было слышно в тот день на улицах ни смеху, ни песен, ни говору.
Сам Каренин
был по петербургской привычке на обеде с дамами во фраке и белом галстуке, и Степан Аркадьич по его лицу понял, что он приехал, только чтоб исполнить данное слово, и, присутствуя в этом обществе, совершал
тяжелый долг.
А он по своей усидчивости, добросовестности к работе, — он натянут до последней степени; а давление постороннее
есть, и
тяжелое, — заключил доктор, значительно подняв брови.
При взгляде на тендер и на рельсы, под влиянием разговора с знакомым, с которым он не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то
есть то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими
тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губках и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово — о том, что он раскается, — которое она во время ссоры сказала ему.