Неточные совпадения
Тютчев сказал: «Умом России не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать,
в Россию можно только
верить».
Народ сам принимает страдание, но как будто бы мало
верит в милосердие Христа.
Раскольники почуяли измену
в церкви и государстве, они перестали
верить в святость иерархической власти
в русском царстве.
В фаланстеры Фурье
верили, как
в наступление царства Божьего.
Шеллинг очень любил русских и
верил в русский мессианизм.
Славянофилы
верили в особый тип культуры, возникающий на духовной почве православия.
Они
верили в великое призвание России и русского народа,
в скрытую
в нем правду, и они пытались характеризовать некоторые оригинальные черты этого призвания.
Только один К. Аксаков, взрослый ребенок,
верил в совершенство допетровских учреждений.
Они
верили, что христианство было усвоено русским народом
в большей чистоте, потому что почва,
в которую христианская истина упала, была более действенна.
Разочарованный
в Западной Европе, Герцен
верит в русскую крестьянскую общину.
«Объясните мне, пожалуйста, — говорит он, — отчего
верить в Бога смешно, а
верить в человека не смешно;
верить в человечество не смешно, а
верить в Царство Небесное — глупо, а
верить в земные утопии — умно?» Из западных социальных мыслителей ему ближе всех Прудон.
Он не
верил в детерминированный прогресс человечества,
в неотвержимое восходящее движение обществ к лучшему, совершенному, счастливому состоянию.
Но
в противоречии со своей пессимистической философией истории он
верил в будущее русского народа.
Нужно
верить не
в народную веру, а
в самые божественные предметы.
Но эту бесспорно верную мысль несправедливо противополагать, например, Хомякову, который прежде всего
верил в божественные предметы и был универсалистом
в своей вере.
Он совсем не
верил в русский народ.
В отличие от славянофилов он совсем не
верил в свободу духа.
Одно время К. Леонтьев
верил, что на Востоке,
в России, возможны еще культуры цветущей сложности, но это не связано у него было с верой
в великую миссию русского народа.
Он реакционер-романтик, который не
верит в возможность остановить процесс разложения и гибели красоты.
Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «И настанет время, — я горячо
верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе конца, и не будет ему казни, но жизнь останется ему
в казнь, как теперь смерть; когда не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувства, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной любви; когда не будет мужей и жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю жизнь, но ступай к тому, кого ты любишь“, и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
Он вспоминает: «Белинский
верил всем существом своим, что социализм не только не разрушает свободу личности, а, напротив, восстанавливает ее
в неслыханном величии».
Сам Достоевский не
верил в это.
Гоголь,
в качестве романтика, сначала
верил, что через искусство можно достигнуть преображения жизни.
К. Леонтьев не только не
верит в возможность царства правды и справедливости на земле, но он и не хочет осуществления правды и справедливости, предполагая, что
в таком царстве не будет красоты, которая всюду для него связана с величайшими неравенствами, несправедливостями, насилиями и жестокостями.
Он не
верит в будущее своего собственного идеала.
Петрашевский
верил, что социализм по Фурье может быть осуществлен
в России еще при самодержавной монархии.
Одно время он даже
верит в полезную роль царя и готов поддерживать монархию, если она будет защищать народ.
Но во всяком случае славянофилы
верили, что пути России особые, что у нас не будет развития капитализма и образования сильной буржуазии, что сохранится общинность русского народного быта
в отличие от западного индивидуализма.
Но он
верил, что русский мужик спасет мир от торжествующего мещанства, которое он видел и
в западном социализме, и у рабочих Европы.
Великие русские писатели, столь противоположные по своему типу, представители религиозного народничества, оба
верили в правду простого трудового народа.
Он
верит, что
в русском народе правда, и исповедует религиозное народничество.
Я
верю в истину и справедливость этого учения и торжественно признаю, что вера без дел мертва есть и что всякий истинный христианин должен бороться за правду, за право угнетенных и слабых и, если нужно, то за них пострадать: такова моя вера» [См.: А. Воронский. «Желябов».
Он
верил, что «начнется переворот не где-нибудь, а именно
в России, потому что нигде, как
в русском народе, не удержалось
в такой силе и чистоте христианское мировоззрение».
Подобно славянофилам, он
верит в правду, скрытую
в народной стихии.
Он, прежде всего,
верит в стихию, а не
в сознание.
Кропоткин
верит в естественную склонность к кооперации.
Александра Блока и Андрея Белого, которые
верили в Софию и мало
верили в Христа, что было огромным отличием от Вл. Соловьева.
Профетизм его не имеет обязательной связи с его теократической схемой и даже опрокидывает ее, Вл. Соловьев
верил в возможность новизны
в христианстве, он был проникнут мессианской идеей, обращенной к будущему, и
в этом он нам наиболее близок.
Это значит, что Вл. Соловьев был сверхконфессионален,
верил в возможность новой эпохи
в истории христианства.
Наибольший интерес представляла мистическая секта бессмертников, которые утверждали, что верующий во Христа никогда не умрет и что люди умирают только потому, что
верят в смерть и не
верят в победу Христа над смертью.
Шатов начал
верить, что русский народ — народ-богоносец, когда он
в Бога еще не
поверил.
Он, во всяком случае,
верил в великую богоносную миссию русского народа,
верил, что русскому народу надлежит сказать свое новое слово
в конце времен.
Он никогда не
верил в русский народ, и оригинальных результатов он ждал совсем не от русского народа, а от навязанных ему сверху византийских начал.
Он не
верит больше
в возможность христианского государства, неверие очень полезное и для него, и для всех.
Но он идет дальше, он не
верит в исторические задачи вообще.
Он хочет братства людей не только
в пространстве, но и во времени, и
верит в возможность изменения прошлого.
В. Тернавцев, который писал замечательную книгу об Апокалипсисе, очень
верил в Первую Ипостась, Отца, и Третью Ипостась, Духа, но мало
верил во Вторую Ипостась, Сына.
Но характерно, что символисты начала века,
в отличие от Вл. Соловьева,
верили в Софию и ждали ее явления, как Прекрасной Дамы, но не
верили в Христа.
Он — объективист и универсалист,
в своей первооснове — платоник, он слишком
верит в богопознание через понятие, катафатический элемент слишком преобладает над апофатическим.
Меня называли модернистом, и это верно
в том смысле, что я
верил и
верю в возможность новой эпохи
в христианстве, — эпохи Духа, которая и будет творческой эпохой.