Неточные совпадения
Русские были
так увлечены Гегелем, Шеллингом, Сен-Симоном, Фурье, Фейербахом, Марксом, как никто никогда
не был увлечен на их родине.
Киреевский, им выражена
так: «Внутреннее сознание, что есть в глубине души живое общее сосредоточие для всех отдельных сил разума, и одно достойное постигать высшую истину —
такое сознание постоянно возвышает самый образ мышления человека: смиряя его рассудочное самомнение, оно
не стесняет свободы естественных законов его мышления; напротив, укрепляет его самобытность и вместе с тем добровольно подчиняет его вере».
Киреевский противополагает тип русского богословия типу богословия западного, то это нужно понимать, как программу, план русского богословия,
так как никакого русского богословия
не было, оно лишь начинается с Хомякова.
Так как все должно быть органическим, то
не должно быть ничего формального, юридического,
не нужны никакие правовые гарантии.
Если Беккария и имел влияние на русское уголовное законодательство, то отвращение к смертной казни
не было ни одним народом
так усвоено, как народом русским, у которого нет склонности смотреть на зрелище казни.
Тургенев
так выразил свое впечатление от казни Тропмана в Париже: «Никто
не смотрел человеком, который сознает, что присутствовал при совершении акта общественного правосудия; всякий старался сбросить с себя ответственность в этом убийстве».
Но в Россию он
так и
не проник.
Если мне позволено немного уточнить термины, я бы сказал, что
такой упадок христианства на Западе и причины, по которым Русская Церковь оказалась
не затронутой этим упадком, сами по себе в состоянии оказывать благотворное влияние на Запад.
Вопрос об этом влиянии
не надо оспаривать; оно возникает из того примера, который показывает Русская Церковь, из ее доктрины, прочно основанной на церковной науке, от которой
так далек римский католицизм, с заложенным в нем принципом разрушения и со своей наукой, враждебной вере…
Баадер предлагает, чтобы несколько русских приехало в Мюнхен учиться и слушать его лекции, чтобы «заполнить пробел, который существует как в России,
так и на Западе, послужить примером для Запада и доказать ему (что еще
не сделано), что истинная наука
не существует без веры и что истинная вера
не может существовать без науки».
Идеалист Грановский
не мог перенести перехода от философии Гегеля к философии Фейербаха, который имел
такое значение для Герцена.
Данилевский совершенно прав, когда он говорит, что
так называемая европейская культура
не есть единственная возможная культура, что возможны другие типы культуры.
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о
такой горячей минувшей жизни, о
такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и свою науку, что я знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними — в то же время убежденный всем сердцем своим в том, что все это уже давно кладбище и никак
не более».
Вы сказали бы помещику, что
так как его крестьяне — его братья во Христе, а как брат
не может быть рабом своего брата, то он и должен или дать им свободу, или хотя, по крайней мере, пользоваться их трудами как можно выгоднее для них, сознав себя, в глубине своей совести, в ложном положении в отношении к ним».
Этот же хаос Тютчев чувствует и за внешними покровами истории и предвидит катастрофы. Он
не любит революцию и
не хочет ее, но считает ее неизбежной. Русской литературе свойствен профетизм, которого нет в
такой силе в других литературах. Тютчев чувствовал наступление «роковых минут» истории. В стихотворении, написанном по совсем другому поводу, есть изумительные строки...
Он обозначает
не русский только, но и мировой кризис гуманизма,
так же как Ницше.
К. Леонтьев
не только
не верит в возможность царства правды и справедливости на земле, но он и
не хочет осуществления правды и справедливости, предполагая, что в
таком царстве
не будет красоты, которая всюду для него связана с величайшими неравенствами, несправедливостями, насилиями и жестокостями.
Так было
не только в социализме утопическом, но и в социализме народническом в 70-е годы.
Ошибочно было бы думать, что социализм Белинского был сентиментальным, он был страстным, но
не сентиментальным, и в нем звучали зловещие ноты: «Люди
так глупы, что их насильно нужно вести к счастью».
Такого отречения от своего аристократизма, от своего богатства и, в конце концов, от своей славы Запад
не знал.
Когда в его отсутствие у него в деревне однажды сделали обыск, явление
не редкое в России, он пришел в
такое бешенство, что потребовал от правительства извинения перед ним, просил, чтобы его тетя, близкая ко двору, говорила об этом с Александром III, и грозил навсегда покинуть Россию.
Но
такой нигилизм может быть связан с утонченностью и совсем
не принадлежит эпохе просвещения.
Этим только и можно объяснить увлечение
такими примитивными и
не выдерживающими никакой философской критики теориями.
Таким началом может быть лишь духовное начало, внутренняя опора свободы человека, начало,
не выводимое извне, из природы и общества.
Руссо
не знал
такого напряженного искания смысла жизни и
такого мучительного сознания своей греховности и виновности,
такого искания совершенства жизни.
Он верил, что «начнется переворот
не где-нибудь, а именно в России, потому что нигде, как в русском народе,
не удержалось в
такой силе и чистоте христианское мировоззрение».
Такого резкого противоположения
не знала Западная Европа.
Мы же, слава Богу,
не были
так социализированы.
В действительности «Легенда о Великом Инквизиторе» наносит страшные удары всякому авторитету и всякой власти, она бьет по царству кесаря
не только в католичестве, но и в православии и во всякой религии,
так же как в коммунизме и социализме.
Я формулировал эту тему
так, что
не человек требует от Бога свободы, а Бог требует от человека свободы и в этой свободе видит достоинство богоподобия человека.
И
так было
не только в религиозных направлениях, но и в направлениях внерелигиозных и богоборческих, хотя бы это и
не было сознано.
В России
не было философов
такого размера, как наши писатели, как Достоевский и Л. Толстой.
Такого понимания христианства, как религии свободы,
такого радикального отрицания авторитета в религиозной жизни никто еще, кажется,
не выражал.
Так же рационально-логическое
не может быть критерием истинности догматов.
Вл. Соловьев — романтик, и, в качестве романтика, у него происходило неуловимое сближение и отожествление влюбленности в красоту вечной женственности Премудрости Божией с влюбленностью в красоту конкретного женского образа, которого он
так никогда и
не мог найти.
Поэтому у него
не играет
такой роли свобода, как у волюнтариста Хомякова.
Даже юдаизм и магометанство
не являются
таким трансцендентизмом в крайней его форме.
Но, тем
не менее, соловьевское учение о Богочеловечестве есть оригинальный плод русской мысли, этого учения в
такой форме нет ни у Шеллинга, ни у других представителей западной мысли.
Основная тема Достоевского есть тема свободы, тема метафизическая, которая никогда еще
не была
так глубоко поставлена.
Но отлучение было возмутительно потому, что оно было применено к человеку, который
так много сделал для пробуждения религиозных интересов в обществе безбожном, в котором люди, мертвые для христианства,
не отлучались.
Так, он справедливо думает, что душа должна предсуществовать, что она вечно была в Боге, что мир создан
не во времени, а в вечности.
Вообще у русских было сравнительно слабо иерархическое чувство, или оно существовало в отрицательной форме низкопоклонства, т. е. опять-таки порока, а
не добродетели.
При этом самый быт русский, например купеческий быт, описанный Островским, бывал безобразен в
такой степени, в какой этого
не знали народы западной цивилизации.
И
не было на земле человека, у которого была бы
такая скорбь о смерти людей,
такая жажда возвращения их к жизни.
Также православие
не имело
такого активного отношения к истории, какое имело западное христианство.
То, что Россия
так огромна, есть
не только удача и благо русского народа в истории, но также и источник трагизма судьбы русского народа.
Но
не случайно Россия
так огромна.
Никогда с
таким радикализмом и
такой религиозной углубленностью
не ставился вопрос о поле.
Решение Розанова было неверно, это означало или реюдаизацию христианства, или возврат к язычеству, он хочет
не столько преображения пола и плоти мира, сколько их освящения
такими, каковы они есть.
Религиозно-философские собрания существовали недолго, и
такой встречи интеллигенции с духовенством уже
не повторилось.