Неточные совпадения
Таким веком я буду считать XIX в., век мысли и слова и вместе с
тем век острого раскола, столь для России характерного,
как внутреннего освобождения и напряженных духовных и социальных исканий.
Духовный провал идеи Москвы,
как Третьего Рима, был именно в
том, что Третий Рим представлялся,
как проявление царского могущества, мощи государства, сложился
как Московское царство, потом
как империя и, наконец,
как Третий Интернационал.
Между
тем как Петр Великий говорил, что русский народ способен к науке и умственной деятельности,
как все народы.
Но когда вышел обратный приказ власти,
то Общество мгновенно изменилось и начало говорить
то, что нужно было таким людям,
как Магницкий.
Пестель был сторонник республики через диктатуру, в
то время
как Северное общество было против диктатуры.
Пушкин, единственный русский писатель ренессанского типа, свидетельствует о
том,
как всякий народ значительной судьбы есть целый космос и потенциально заключает в себе все.
Пушкин утверждал творчество человека, свободу творчества, в
то время
как на другом полюсе в праве творчества усомнятся Гоголь, Л. Толстой и другие.
«Если бы закон, — говорит он, — или государь, или
какая бы
то ни было другая власть на земле принуждали тебя к неправде, к нарушению долга совести,
то будь непоколебим.
Русский безграмотный мужик любит ставить вопросы философского характера — о смысле жизни, о Боге, о вечной жизни, о зле и неправде, о
том,
как осуществить Царство Божье.
«Мы принадлежим к числу наций, которые
как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для
того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок».
И
те и другие любили Россию, славянофилы,
как мать, западники,
как дитя.
Киреевский противополагает тип русского богословия типу богословия западного,
то это нужно понимать,
как программу, план русского богословия, так
как никакого русского богословия не было, оно лишь начинается с Хомякова.
Так
как все должно быть органическим,
то не должно быть ничего формального, юридического, не нужны никакие правовые гарантии.
Если Беккария и имел влияние на русское уголовное законодательство,
то отвращение к смертной казни не было ни одним народом так усвоено,
как народом русским, у которого нет склонности смотреть на зрелище казни.
У русских нет
того иерархического чувства, которое есть у западных людей, его нет ни в
какой области.
Но, во всяком случае, славянофилы хотели «России Христа», а не «России Ксеркса» [Слова из стихотворения Вл. Соловьева: «
Каким ты хочешь быть Востоком, Востоком Ксеркса иль Христа?»],
как хотели наши националисты и империалисты. «Идея» России всегда обосновывалась пророчеством о будущем, а не
тем, что есть, — да и не может быть иным мессианское сознание.
Особенно благодаря
тому, что Русская Церковь отстаивала ранний католицизм в борьбе с его врагами — папизмом и протестантизмом, а также благодаря
тому, что она не отрицала разум,
как это делала Римская Церковь, и не допускала при этом возможности появления заблуждений, которые могут отсюда возникать,
как это происходит в протестантизме — она единственная способна стать посредником, что, впрочем, должно быть сделано единственной основой науки в России — и самими русскими».
Грановский хочет остаться верен идеализму, дорожит верой в бессмертие души, он противник социализма, думая, что социализм враждебен личности, в
то время
как Герцен и Белинский переходят к социализму и атеизму.
После опыта Герцена западничество в
том виде, в
каком оно было в 40-е годы, стало невозможным.
Мы увидим,
как бурно пережил эту
тему Белинский и
как гениально остро выразил ее Достоевский.
Он думал,
как и большая часть мысливших на
тему — Россия и Европа, что в Европе начинается разложение, но что у нее есть великое прошлое и что она внесла великие ценности в историю человечества.
Достоевский более всего свидетельствует о
том, что славянофильство и западничество одинаково подлежат преодолению, но оба направления войдут в русскую идею,
как и всегда бывает в творческом преодолении (Aufhebung у Гегеля).
«Свое собственное, вольное и свободное хотение, — говорит подпольный человек, — свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы до сумасшествия, — вот это-то и есть
та самая, самая выгодная выгода, которая ни под
какую классификацию не подходит и которой все системы и теории постепенно разлетаются к черту».
Вот
как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «И настанет время, — я горячо верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник,
как милости и спасения, будет молить себе конца, и не будет ему казни, но жизнь останется ему в казнь,
как теперь смерть; когда не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувства, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной любви; когда не будет мужей и жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю жизнь, но ступай к
тому, кого ты любишь“, и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
Гениальность его
темы, порождающей все противоречия, была в
том, что человек берется
как бы выпавшим из миропорядка.
Вы сказали бы помещику, что так
как его крестьяне — его братья во Христе, а
как брат не может быть рабом своего брата,
то он и должен или дать им свободу, или хотя, по крайней мере, пользоваться их трудами
как можно выгоднее для них, сознав себя, в глубине своей совести, в ложном положении в отношении к ним».
В этих словах намечается уже религиозная драма, пережитая Гоголем. Лермонтов не был ренессансным человеком,
как был Пушкин и, может быть, один лишь Пушкин, да и
то не вполне. Русская литература пережила влияние романтизма, который есть явление западноевропейское. Но по-настоящему у нас не было ни романтизма, ни классицизма. У нас происходил все более и более поворот к религиозному реализму.
Так
как русский народ поляризованный,
то с человечностью могли совмещаться и черты жестокости.
Он, в конце концов, увидел человека
как исключительный продукт общества, класса и подчинил целиком человека новому обществу, идеальному социальному коллективу вместо
того, чтобы подчинить общество человеку, окончательно освободить человека от категории социального класса.
В 1849 г. петрашевцы,
как их называли, были арестованы, двадцать один человек были приговорены к смертной казни, в
том числе Достоевский, с заменой каторгой.
Так
как действительно нравственного начала во всем этом нет,
то и место лица в
той или другой стороне определяется внешними условиями состояния, общественного положения.
Революционный характер народническое движение приобретает лишь после
того,
как правительство начало преследования против деятельности народников, носившей культурный характер.
Когда побеждает общество
как организм,
то индивидуум превращается в орган общества, в его функцию.
Подобно
тому,
как христианские аскеты прошлого думали, что нужно прежде всего бороться с личным грехом, русские революционеры думали, что нужно прежде всего бороться с социальным грехом.
Любопытно, что классическое образование в
той форме, в
какой его насаждал министр народного просвещения гр. Д. Толстой, носило явно реакционный характер, в
то время
как на Западе оно носило прогрессивный характер и поддерживало гуманистическую традицию.
В вульгарном, философски полуграмотном материализме Бюхнера и Молешотта находили опору для освобождения человека и народа, в
то время
как освобождать может лишь дух, материя же может лишь порабощать.
Но и в
том и в другом случае наука и философия не рассматривались по существу, а лишь
как орудия.
Огромная разница еще в
том, что в
то время
как Руссо не остается в правде природной жизни и требует социального контракта, после которого создается очень деспотическое государство, отрицающее свободу совести, Толстой не хочет никакого социального контракта и хочет остаться в правде божественной природы, что и есть исполнение закона Бога.
И поразительно, что в
то время
как нехристиане и, во всяком случае, неправославные христиане каялись и мучились, православные христиане не хотят каяться.
Он делает жуткое предсказание: если какой-нибудь народ попробует осуществить в своей стране марксизм,
то это будет самая страшная тирания,
какую только видел мир.
Совершенно ошибочно считать более радикальным
тот анархизм, который требует насилия для своего осуществления,
как, например, анархизм Бакунина.
Толстой требовал абсолютного сходства средств с целями, в
то время
как историческая жизнь основана на абсолютном несходстве средств с целями.
При всей значительности толстовской
темы ошибка была в
том, что Толстой,
как будто, не интересовался
теми, над кем совершается насилие и кого нужно защитить от насилия.
Поэтому Великий Инквизитор упрекает Христа в
том, что Он поступал
как бы не любя человека, возложив на него бремя свободы.
Между
тем как друг и последователь Хомякова Ю. Самарин предлагал признать Хомякова учителем Церкви.
Он был из
тех, которые скрывают себя в своем умственном творчестве, а не раскрывают себя,
как, например, раскрывал себя Достоевский со всеми своими противоречиями.
Но совершенно верна была его мысль, что нельзя рассматривать
то, что он называл «отвлеченными началами»,
как зло, грех и заблуждение.
Как у русского философа,
тема историософическая была для Вл.
Соловьев признает, и вместе с
тем богочеловеческий процесс, который приводит к Богочеловечеству, для него,
как будто бы, есть необходимый, детерминированный процесс эволюции.
У Вл. Соловьева богочеловеческий процесс бестрагичен, между
тем как он трагичен.