Неточные совпадения
Есть соответствие между необъятностью, безгранностью, бесконечностью русской
земли и русской души, между географией физической и географией душевной.
Царь
был признан наместником Бога на
земле.
Истинным царством должно
было бы
быть русское царство, но этого истинного царства больше нет на поверхности
земли.
«Если бы закон, — говорит он, — или государь, или какая бы то ни
было другая власть на
земле принуждали тебя к неправде, к нарушению долга совести, то
будь непоколебим.
Он думал, что народ, который и
есть единственный собственник
земли, передал ему земельное богатство и поручил ему владеть
землей [См. об этом мою книгу «А. С. Хомяков».].
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и свою науку, что я знаю заранее, паду на
землю и
буду целовать эти камни и плакать над ними — в то же время убежденный всем сердцем своим в том, что все это уже давно кладбище и никак не более».
К. Леонтьев не только не верит в возможность царства правды и справедливости на
земле, но он и не хочет осуществления правды и справедливости, предполагая, что в таком царстве не
будет красоты, которая всюду для него связана с величайшими неравенствами, несправедливостями, насилиями и жестокостями.
Для религиозного народничества народ
есть некий мистический организм, более уходящий и в глубь
земли и в глубь духа, чем нация, которая
есть рационализированное историческое образование, связанное с государством.
Даже «Черный передел», стремившийся к переделу
земли и отдаче ее крестьянам,
был против политической борьбы.
Народ жил под «властью
земли», и оторванная от
земли интеллигенция готова
была подчиниться этой власти.
Русский гений, в отличие от западноевропейского, поднявшись на вершину, бросается вниз и хочет слиться с
землей и народом, он не хочет
быть привилегированной расой, ему чужда идея сверхчеловека.
Он
был человек страстей, в нем
была сильная стихия
земли, инстинктами своими он
был привязан к той самой земной жизни, от неправды которой он так страдал.
Я говорил уже, что русская литература не
была ренессансной, что она
была проникнута болью о страданиях человека и народа и что русский гений хотел припасть к
земле, к народной стихии.
Была необъятная русская
земля,
была огромная, могущественная стихия русского народа.
Он
был человеком стихии воздуха, а не стихии
земли,
был странником в этом мире, а не человеком оседлым.
Он хотел осуществления христианства в путях истории, в человеческом обществе, а не в индивидуальной только душе, он искал Царства Божьего, которое
будет явлено еще на этой
земле.
После падения София отлетает на небо, а на
земле является
Ева.
Но за толстовским морализмом скрыто
было искание Царства Божьего, которое должно осуществляться здесь, на
земле, и сейчас.
Он
был теллургическим человеком, он нес в себе всю тяжесть
земли, и он устремлен
был к чисто-духовной религии.
Церковь не
есть Царство Божье, церковь явилась в истории и действовала в истории, она не означает преображения мира, явления нового неба и новой
земли.
И не
было на
земле человека, у которого
была бы такая скорбь о смерти людей, такая жажда возвращения их к жизни.
Нужно
было принять ответственность за огромность русской
земли и нести ее тяготу.
Огромная стихия русской
земли защищала русского человека, но и сам он должен
был защищать и устраивать русскую
землю.
Петроград встретил оттепелью, туманом, все на
земле было окутано мокрой кисеей, она затрудняла дыхание, гасила мысли, вызывала ощущение бессилия. Дома ждала неприятность: Агафья, сложив, как всегда, руки на груди, заявила, что уходит работать в госпиталь сиделкой.
— И! нет, какой характер! Не глупа, училась хорошо, читает много книг и приодеться любит. Поп-то не бедный: своя
земля есть. Михайло Иваныч, помещик, любит его, — у него там полная чаша! Хлеба, всякого добра — вволю; лошадей ему подарил, экипаж, даже деревьями из оранжерей комнаты у него убирает. Поп умный, из молодых — только уж очень по-светски ведет себя: привык там в помещичьем кругу. Даже французские книжки читает и покуривает — это уж и не пристало бы к рясе…
Неточные совпадения
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь, шел
было к вам, Антон Антонович, с тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на
землях и у того и у другого.
Такая рожь богатая // В тот год у нас родилася, // Мы
землю не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько
было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И
пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой песнею, // А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, // А сани — на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой грех — недоглядел!..»
Не ветры веют буйные, // Не мать-земля колышется — // Шумит,
поет, ругается, // Качается, валяется, // Дерется и целуется // У праздника народ! // Крестьянам показалося, // Как вышли на пригорочек, // Что все село шатается, // Что даже церковь старую // С высокой колокольнею // Шатнуло раз-другой! — // Тут трезвому, что голому, // Неловко… Наши странники // Прошлись еще по площади // И к вечеру покинули // Бурливое село…
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в
землю сам ушел по грудь // С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что
будет? Богу ведомо! // А про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!
И то уж благо: с Домною // Делился им; младенцами // Давно в
земле истлели бы // Ее родные деточки, // Не
будь рука вахлацкая // Щедра, чем Бог послал.