Неточные совпадения
Можно открыть противоположные свойства
в русском народе: деспотизм, гипертрофия государства и анархизм, вольность; жестокость, склонность к насилию и доброта, человечность, мягкость; обрядоверие и искание правды; индивидуализм, обостренное
сознание личности и безличный коллективизм; национализм, самохвальство и универсализм, всечеловечность; эсхатологически-мессианская религиозность и внешнее благочестие; искание Бога и воинствующее безбожие; смирение и наглость; рабство и бунт.
Империалистический соблазн входит
в мессианское
сознание.
Так было
в народе, так будет
в русской революционной интеллигенции XIX
в., тоже раскольничьей, тоже уверенной, что злые силы овладели церковью и государством, тоже устремленной к граду Китежу, но при ином
сознании, когда «нетовщина» распространилась на самые основы религиозной жизни.
Так можно было определить русскую тему XIX
в.: бурное стремление к прогрессу, к революции, к последним результатам мировой цивилизации, к социализму и вместе с тем глубокое и острое
сознание пустоты, уродства, бездушия и мещанства всех результатов мирового прогресса, революции, цивилизации и пр.
Киреевский, им выражена так: «Внутреннее
сознание, что есть
в глубине души живое общее сосредоточие для всех отдельных сил разума, и одно достойное постигать высшую истину — такое
сознание постоянно возвышает самый образ мышления человека: смиряя его рассудочное самомнение, оно не стесняет свободы естественных законов его мышления; напротив, укрепляет его самобытность и вместе с тем добровольно подчиняет его вере».
В национальном
сознании Хомякова есть противоречивость, свойственная всякому национальному мессианизму.
Белинский — одна из самых центральных фигур
в истории русского
сознания XIX
в.
У Белинского, когда он обратился к социальности, мы уже видим то сужение
сознания и вытеснение многих ценностей, которое мучительно поражает
в революционной интеллигенции 60-х и 70-х годов.
Во всяком случае,
в истории русского национального
сознания К. Леонтьев занимает совсем особое место, он стоит
в стороне.
Но это
сознание всегда сопровождается пессимистическим чувством русских грехов и русской тьмы, иногда
сознанием, что Россия летит
в бездну.
Тут Достоевский высказывает гениальные мысли о том, что человек совсем не есть благоразумное существо, стремящееся к счастью, что он есть существо иррациональное, имеющее потребность
в страдании, что страдание есть единственная причина возникновения
сознания.
В нем усиливается аскетическое
сознание, и он проникается аскетическим сомнением
в оправданности творчества.
Именно русскому
сознанию свойственно было сомнение религиозное, моральное и социальное
в оправданности творчества культуры.
В греческом
сознании человек зависел от космических сил, греческое миросозерцание космоцентрично.
В римском
сознании человек целиком зависел от государства.
И это движение от человека к Богу нужно понимать совсем не
в смысле выбора, совершаемого человеком через свободу воли, как это, например, понимает традиционное католическое
сознание.
В русском
сознании XIX
в. социальная тема занимала преобладающее место.
И лучшей, сравнительно небольшой части русского дворянства делает большую честь, что
в ней возникло народническое
сознание.
Это
сознание греха и покаяния достигает своей вершины
в лице Л. Толстого.
У кающихся дворян 70-х годов, которые шли
в народ,
сознание греха перед народом и покаяние шли глубже.
Социальная тема оставалась
в России религиозной темой и при атеистическом
сознании.
Именно во вторую половину XIX
в. пробужденное русское
сознание ставит вопрос о цене культуры так, как он, например, поставлен Лавровым (Миртовым)
в «Исторических письмах», и даже прямо о грехе культуры.
Этот аргумент, связанный с тем, что
в русском
сознании и мысли XIX
в. было меньше связанности с тяжестью истории и традиции, ничего не доказывает.
Это диалектический момент
в развитии русской души и русского
сознания.
В нем
сознание вины относительно народа и покаяние достигли предельного выражения.
Анархизм
в русских формах остается темой русского
сознания и русских исканий.
Для русского
сознания XIX
в. характерно, что русские безрелигиозные направления — социализм, народничество, анархизм, нигилизм и самый наш атеизм — имели религиозную тему и переживались с религиозным пафосом.
«
В этой области (области первичной веры), предшествующей логическому
сознанию и наполненной
сознанием жизненным, не нуждающимся
в доказательствах и доводах, сознает человек, что принадлежит его умственному миру и что — миру внешнему».
Русское
сознание не делает разделения на теологию откровенную и теологию натуральную, для этого русское мышление слишком целостно и
в основе знания видит опыт веры.
Сомнение
в оправданности частной собственности, особенно земельной, сомнение
в праве судить и наказывать, обличение зла и неправды всякого государства и власти, покаяние
в своем привилегированном положении,
сознание вины перед трудовым народом, отвращение к войне и насилию, мечта о братстве людей — все эти состояния были очень свойственны средней массе русской интеллигенции, они проникли и
в высший слой русского общества, захватили даже часть русского чиновничества.
В Л. Толстом произошло
сознание своей вины
в господствующем слое русского общества.
В личности,
в личном
сознании, которое для него есть животное
сознание, он видит величайшее препятствие для осуществления совершенной жизни, для соединения с Богом.
Он борется против рабьего
сознания в христианстве, против унижения человека
в аскетически-монашеском понимании христианства.
В Западной Европе цивилизация, которая достигла большой высоты, все более закрывает эсхатологическое
сознание.
Высокая оценка Толстого
в истории русской идеи совсем не означает принятия его религиозной философии, которую я считаю слабой и неприемлемой с точки зрения христианского
сознания.
Но
в образе Шатова обнаруживается и двойственность мессианского
сознания, — двойственность, которая была уже у еврейского народа.
Призвание русского народа ставится
в эсхатологическую перспективу, и этим
сознание это отличается от
сознания идеалистов 30-х и 40-х годов.
Пророчества Достоевского о русской революции суть проникновение
в глубину диалектики о человеке — человеке, выходящем за пределы средне-нормального
сознания.
Учение Вл. Соловьева о богочеловечестве, доведенное до конца, должно бы привести к активной, а не пассивной эсхатологии, к
сознанию творческого призвания человека
в конце истории, которое только и сделает возможным наступление конца мира и второе пришествие Христа.
Это, вероятно, связано с ролью, которую играет справедливость
в западном
сознании.
Но самое нравственное
сознание его есть самое высокое
сознание в истории христианства.
Федорова гениальное прозрение
в толковании апокалиптических пророчеств, необыкновенная высота нравственного
сознания, всеобщей ответственности всех за всех соединяются с утопическим фантазерством.
В начале века велась трудная, часто мучительная, борьба людей ренессанса против суженности
сознания традиционной интеллигенции, — борьба во имя свободы творчества и во имя духа.
Все, что говорили представители светской культуры, предполагало возможность нового христианского
сознания, новой эпохи
в христианстве.
Тут с необыкновенной остротой поставлена тема о России и Европе, основная тема русского
сознания XIX
в.
Правда — социальная, раскрытие возможности братства людей и народов, преодоление классов; ложь же —
в духовных основах, которые приводят к процессу дегуманизации, к отрицанию ценности человека, к сужению человеческого
сознания, которое было уже
в русском нигилизме.
Она протекает
в разнообразных психических реакциях,
в которых то суживается, то расширяется
сознание.
Но
в русском
сознании эсхатологическая идея принимает форму стремления ко всеобщему спасению.
Неточные совпадения
Такое разнообразие мероприятий, конечно, не могло не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской жизни;
в первом случае обыватели трепетали бессознательно, во втором — трепетали с
сознанием собственной пользы,
в третьем — возвышались до трепета, исполненного доверия.
Но он не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных сил.] есть все-таки сечение, и это
сознание подкрепляло его.
В ожидании этого исхода он занимался делами и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя
в действии облегчит».
В первый раз он понял, что многоумие
в некоторых случаях равносильно недоумию, и результатом этого
сознания было решение: бить отбой, а из оловянных солдатиков образовать благонадежный резерв.
— Не думаю, опять улыбаясь, сказал Серпуховской. — Не скажу, чтобы не стоило жить без этого, но было бы скучно. Разумеется, я, может быть, ошибаюсь, но мне кажется, что я имею некоторые способности к той сфере деятельности, которую я избрал, и что
в моих руках власть, какая бы она ни была, если будет, то будет лучше, чем
в руках многих мне известных, — с сияющим
сознанием успеха сказал Серпуховской. — И потому, чем ближе к этому, тем я больше доволен.
Когда она вошла
в спальню, Вронский внимательно посмотрел на нее. Он искал следов того разговора, который, он знал, она, так долго оставаясь
в комнате Долли, должна была иметь с нею. Но
в ее выражении, возбужденно-сдержанном и что-то скрывающем, он ничего не нашел, кроме хотя и привычной ему, но всё еще пленяющей его красоты,
сознания ее и желания, чтоб она на него действовала. Он не хотел спросить ее о том, что они говорили, но надеялся, что она сама скажет что-нибудь. Но она сказала только: