Неточные совпадения
Но, с другой стороны, христианство необычайно возвышает человека, признает его образом и подобием Божиим, признает в нем духовное начало, возвышающее его над природным и социальным
миром, признает в нем духовную свободу, независимо от царства кесаря, верит, что сам Бог
стал человеком и этим возвысил человека до небес.
Эгоцентрик обыкновенно не персоналистически определяет своё отношение к
миру и людям, он именно легко
становится на точку зрения объектной установки ценностей.
К мышлению об обществе, свободном от категорий господства и рабства, неприменимы обычные социологические понятия, оно предполагает отрешенность, негативность в отношении ко всему, на чем покоится общество в царстве кесаря, т. е. в
мире объективированном, где человек
становится тоже объектом.
Бог, понятый как объект со всеми свойствами объективированного
мира,
стал источником рабства.
Утонченный индивидуализм нового времени, которое, впрочем,
стало очень старым, индивидуализм, идущий от Петрарки и Ренессанса, был бегством от
мира и общества к самому себе, к собственной душе, в лирику, поэзию, музыку.
Из Евангелия следует, что царствует всегда «князь
мира сего», что он
становится во главе государств и империй.
Ненависть и убийство существуют лишь в
мире, где люди
стали объектами, где человеческое существование объективировано.
Но царем земли, гражданином этого
мира он
стать ещё не мог, для него существовали границы, которых он никогда переступить не мог.
Эта надежда на пролетария обыкновенно не исполняется, потому что, когда пролетарий побеждает, он
становится буржуа, гражданином этого преображенного
мира и царем этой земли.
Мудрецы всего
мира во все времена говорили, что богатство, деньги не дают счастья, это
стало общим местом.
Любовь, любовь персоналистическая, обращенная к личному бессмертию, не вмещается в обыденности объективированного
мира, она им извергается и этим
становится на границу смерти, понимая смерть в более широком смысле, чем смерть физическая.
Стремленье выйти в другой
мир становилось все сильнее и сильнее, и с тем вместе росло презрение к моей темнице и к ее жестоким часовым, я повторяла беспрерывно стихи Чернеца:
Отделение мышления от бытия, знания от
мира стало предпосылкой всякой философии; в этом отделении философы видят всю гордость философской рефлексии, все свое преимущество — перед мышлением наивным.
Ну,
мир стал, нарядчики туда-сюда, никто ничем… все сгрудились, стоят в сумерках; и расходиться не расходятся, и работать не работают, — как вот все равно стадо перед грозой…
Неточные совпадения
— Коли всем
миром велено: // «Бей!» —
стало, есть за что! — // Прикрикнул Влас на странников. — // Не ветрогоны тисковцы, // Давно ли там десятого // Пороли?.. Не до шуток им. // Гнусь-человек! — Не бить его, // Так уж кого и бить? // Не нам одним наказано: // От Тискова по Волге-то // Тут деревень четырнадцать, — // Чай, через все четырнадцать // Прогнали, как сквозь строй! —
Оно и правда: можно бы! // Морочить полоумного // Нехитрая
статья. // Да быть шутом гороховым, // Признаться, не хотелося. // И так я на веку, // У притолоки стоючи, // Помялся перед барином // Досыта! «Коли
мир // (Сказал я,
миру кланяясь) // Дозволит покуражиться // Уволенному барину // В останные часы, // Молчу и я — покорствую, // А только что от должности // Увольте вы меня!»
К довершению бедствия глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся исстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни,
стали судить да рядить и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока — самого древнего в целом городе человека, Евсеича. Долго кланялись и
мир и Евсеич друг другу в ноги: первый просил послужить, второй просил освободить. Наконец
мир сказал:
Он родился в среде тех людей, которые были и
стали сильными
мира сего.
Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой красотою
стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо помнил: но, что всегда, как неожиданность, поражало в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина в волшебный
мир, где он чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он мог запомнить себя в редкие дни своего раннего детства.