Неточные совпадения
Натуралистическая метафизика тоже видит мир из
человека, но не
хочет в этом признаться.
Это бывает всякий раз, когда она
хочет познавать не в
человеке и не из
человека, вне
человека.
С этой точки зрения феноменологический метод Гуссерля, поскольку он
хотел преодолеть всякий антропологизм, т. е.
человека в познании, есть покушение с негодными средствами.
Теория познания не
хочет изучать
человека как познающего, она отдает изучение
человека целиком в ведение психологии или социологии.
Я
хочу сам познавать, а не предоставлять познание гносеологическому субъекту или мировому разуму,
хочу познания, как творческого акта
человека.
Я —
человек —
хочу познавать бытие, и мне нет дела до познания, которое совершается в сфере внечеловеческой.
И мы стоим перед великой загадкой: как
человек мог не
захотеть рая, о котором он так вспоминает и так мечтает в наш мировой эон, как мог он отпасть от рая?
От этого страха
человек хотел спастись в угашении сознания, в возврате в лоно бессознательного.
И Ницше
хотел бы преодолеть
человека, вернуться к древнему полубогу, герою-сверхчеловеку.
Греческая философия
хотела открыть в
человеке высшее, устойчивое, возвышающееся над изменчивым миром разумное начало.
Человек страстно и мучительно
хочет услышать голос Божий, но голос Божий слышен лишь в
человеке и через
человека.
Мы говорим об одном
человеке, что у него есть личность, а о другом, что у него нет личности,
хотя и тот и другой являются индивидуумами.
Человек борется за личность, за овладение стихии логосом, и он восстает против границ, налагаемых личностью, против беспредельной власти логоса, он
хочет приобщиться душе космоса, тому лону, из которого он вышел.
И через творчество, и через рождение
человек стремится к андрогинной целостности,
хотя и никогда не достигает ее в земном природном плане.
Человек есть существо больное, с сильной подсознательной жизнью, и потому психопатологии принадлежит решающее о нем слово,
хотя и не самое последнее.
Человек сплошь и рядом вымещает на невинных
людях то, что жизнь его не удалась так, как бы он
хотел, что подсознательное его влечение не реализовалось и оказалось вытесненным.
Есть тип
людей, находящихся в гармонии с окружающей средой,
хотя эта гармония и относительная, и находящихся в постоянной дисгармонии с окружающей средой,
хотя эта дисгармония и не абсолютная.
Человеческая душа больна, личность человеческая постоянно подвергается процессам распада от напора того, что находится в бессознательном, и
человек хочет скрыть свою болезнь и происходящее в нем распадение.
Человек,
хотя и обладает разумом, но есть существо иррациональное, и потому так важна психология иррационального.
Я говорил уже, что
человек болен, потому что он не делает того, что он
хочет, не живет, как
хочет, потому что влечение бессознательного подавлено у него социальным сознанием.
Прав Н. Гартман, что телеологическая точка зрения в этике ведет к отрицанию нравственной свободы
человека и утверждает необходимость,
хотя сам он не вполне преодолевает телеологическую точку зрения в своем учении об идеальных ценностях.
Основное для этики стремление
человека не есть стремление к счастью, как не есть и стремление к покорности и подчинению, а стремление к качеству, самовозрастанию и самореализации
хотя бы принятием страдания, а не счастья,
хотя бы путем бунта и восстания.
Всякая этика закона должна признать, что отвлеченное добро выше конкретного, индивидуального
человека,
хотя бы под отвлеченным добром разумелся принцип личности или принцип счастья.
И различие тут нужно видеть прежде всего в том, что христианская любовь конкретна и лична, гуманистическая же любовь отвлеченна и безлична, что для христианской любви дороже всего
человек, для гуманистической же любви дороже всего «идея»,
хотя бы то была «идея» человечества и человеческого блага.
Но жалость одно из самых высоких человеческих состояний, настоящее чудо в нравственной жизни
человека, как справедливо говорит Шопенгауэр,
хотя он и неверно его объясняет.
Именно христианство
хочет вырвать из человеческой души ressentiment, излечить
человека от больного самолюбия и зависти.
Стоицизм внешне исповедует оптимистическую философию, он верит в мировой разум и
хочет согласовать
человека с ним для избежания страданий, верит как будто в благостность порядка природы.
Говорится, но нужно уметь читать, нужно угадать, чего Бог
хочет и ждет от
человека.
Во Христе и через Христа фатум смерти отменяется для
человека,
хотя эмпирически каждый
человек и умирает.
И когда душа поворачивается к природе и
людям с тираническими инстинктами, когда она
хочет лишь властвовать, а не жертвенно помогать и творчески преображать, она подчиняется одному из самых темных инстинктов подсознательного и неизбежно подрывает свои творческие силы, ибо творчество предполагает жертву и отдачу.
И
человек жаждет творить более, чем прежде, он
хочет религиозно оправдать и осмыслить свое творчество.
Когда в самом грешном и преступном
человеке пробуждается совесть, это значит, что он вспоминает о Боге и о том, как жить по-Божески,
хотя бы он и не выражал это такими словами.
В фанатике почти совершенно исчезает свобода совести, способность к чистым и первородным нравственным оценкам,
хотя фанатик бывает
человеком чистым, идейным, верующим, бескорыстным, часто совершенно аскетическим.
В переживание страха не входит представление о высоте бытия, которую
человек хотел бы достигнуть, и оторванность, от которой его мучит.
Между тем как социальная обыденность, овладевающая и религиозной жизнью
человека,
хочет нравственно управлять
человеком через аффект страха,
хотя в смягченной и умеренной форме.
Самолюбие — главная рана, нанесенная
человеку первородным грехом, — мешает надлежащему восприятию реальностей, ибо самолюбие при всякой встрече с реальностью или
хочет защитить себя от боли при помощи фантазма, или получить удовлетворение, всегда непрочное, от другого фантазма.
Фантазм есть все, что не выводит
человека из себя к другому, не преодолевает эгоцентризма, ищет лишь для себя, не
хочет знать реальностей, не вкоренено в бытии.
Христианство укрепилось и победило через аскетическое отношение к космической жизни, через отталкивание от природного и тварного,
хотя бы то был природный, тварный
человек, и совсем не выработало этики любви к космическому, к тварному, ко всему живому.
Христианство в принципе разрешает его откровением о богочеловечестве и богочеловеческой любви, о любви к Богу и любви к
людям,
хотя трагический конфликт остается и изживается лишь в опыте и творчестве.
Прямолинейный абсолютизм в нравственных оценках и действиях ложен уже потому, что он забывает о существовании мировой среды, в которой находится
человек, он
хотел бы действовать так, как будто существует только нравственный закон и норма, но не существует мира.
Человек, вызывающий на дуэль, всегда в состоянии духовного рабства,
хотя бы он проявлял при этом храбрость и мужество.
Все дается греховному
человеку с трудом и с усилием, не только необходимое для поддержания жизни хозяйство, но и Царство Божье, и вместе с тем в труде чувствуется,
хотя и отяжеленное, творческое призвание
человека.
Человеку предписывается действовать так, как будто бы он уважает и любит,
хотя в действительности он презирает и ненавидит, он должен делать знаки доброго поведения и сигнализировать чистую совесть,
хотя он
человек низкий и бессовестный.
Смерть есть не только ужас
человека, но и надежда
человека,
хотя он не всегда это сознает и не называет соответственным именем.
Горы живут дольше, чем
люди,
хотя жизнь их менее сложна и менее высока по своим качествам.
Все, что делает
человек из страха ада, а не из любви к Богу и к совершенной жизни, лишено всякого религиозного значения,
хотя в прошлом этот мотив был наиболее использован для религиозной жизни.
Ад допустим в том смысле, что
человек может
захотеть ад, предпочесть его раю, может себя лучше чувствовать в аду, чем в раю.
Человек хочет райской жизни, в которой свобода будет до конца испытана.
Неточные совпадения
А вы — стоять на крыльце, и ни с места! И никого не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите, то… Только увидите, что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть и не с просьбою, да похож на такого
человека, что
хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)
Я узнал это от самых достоверных
людей,
хотя он представляет себя частным лицом.
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши,
человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя
хотят повесить.
«Это, говорит, молодой
человек, чиновник, — да-с, — едущий из Петербурга, а по фамилии, говорит, Иван Александрович Хлестаков-с, а едет, говорит, в Саратовскую губернию и, говорит, престранно себя аттестует: другую уж неделю живет, из трактира не едет, забирает все на счет и ни копейки не
хочет платить».
Г-жа Простакова (с веселым видом). Вот отец! Вот послушать! Поди за кого
хочешь, лишь бы
человек ее стоил. Так, мой батюшка, так. Тут лишь только женихов пропускать не надобно. Коль есть в глазах дворянин, малый молодой…